Позднее, на кухне у своих родителей, она с трудом пытается объяснить что-то насчет развода своему отцу, сердится, что он ничего не понимает, и в конце концов она осознает, что ест апельсин, хотя не может припомнить ни того, как она его чистила, ни даже как решила его съесть.
На выкрашенном белой краской засове двери, которую никогда не открывают, широкая дорожка крохотных черных точек – тараканий помет.
Они гнездятся в кофейных фильтрах, в плетеных ивовых полках и в щели над дверью, где в свете фонаря можно увидеть лес копошащихся ножек.
Корабли были разбросаны на поверхности воды возле Дуврской гавани под самыми разными углами, как еще не успевшие прийти в движение тараканы, которых застали на кухне врасплох.
Самые молодые – такие яркие, такие энергичные, такие вольные.
Он видит, как опускается рука, и бежит в другую сторону. Но то ли бежать слишком далеко, то ли ему не хватает скорости. В то же время мы восхищаемся такой волей к жизни.
Меня настораживает какое-то едва заметное движение, и, резко развернувшись, я вижу крохотный двигающийся комок пыли. Меня настораживают темные пятнышки на светлом фоне, но это оказываются лишь розочки на моей наволочке.
Непривычная осенняя тишина, вечер. Во всей округе закрыты окна. Холод просачивается в комнату сквозь оконные стекла. За дверью посудного шкафа они, облепив изнутри длинную коробку, поедают спагетти.
Неподвижность смерти. Это когда крохотные существа не убегают от опускающейся к ним руки.
Мы испытываем уважение к таким проворным шельмецам, таким шустрым бегунам, таким ловким воришкам.
Из белого бумажного пакета доносится звук какого-то скребущегося существа – одного существа, как мне кажется. Но когда я вытряхиваю пакет, целая куча их сыплется с горбушки ржаного хлеба, словно семена ржи, рассыпанные на столе, или изюминки.
Толстый, почти взрослый, с блестящей темной спинкой, он останавливается посреди своего стремительного бега вперед по белой сушилке для посуды и почти одновременно пробует несколько других направлений, как машина, тычущаяся бампером на месте.
Сколько же их там, в щели над дверью, семенящих на своих крохотных ножках, сознающих наше присутствие за лучом фонаря!
Именно в тот момент, когда он колеблется, ты понимаешь, что он разумное существо. Между его остановкой и сменой направления, ты в этом уверен, у него проскальзывает мысль.
Они едят, но следов своей трапезы не оставляют, так мы думаем. Однако вот они, на кромке листка, маленькие последовательные серповидные надкусы.
Он напоминает сгущающуюся тень. Посмотри, как сгущается тень в щели возле оконной рамы, как она проявляется из стены и шныряет в сторону!
На картонную ловушку их налипло пять или шесть штук – они застыли под разными углами, живые в своей жуткой неподвижности, они напоминают миниатюрный игрушечный театр в коробке.
Как мила мне другая разновидность домашних насекомых! С ее прозрачными крылышками! С ее смятением! С ее губительным стремлением к свету лампы! Эти и не думают убегать!
В конце трапезы подали сыры. Все белые, кроме рокфора, они разложены на сырной доске под разными углами, как коровы, пасущиеся на лугу, или корабли на море.
Я вспоминаю о куске хлеба, неделю назад забытом в духовке, куда они наведались, – теперь он совсем сухой, лоскуток коричневого кружева.
Белый осенний дневной свет. Они спят за детскими рисунками, пришпиленными к стене в кухне. Я постукиваю по каждому листу бумаги пальцем, и они прыскают из-под краев картинок, которые и так заполнены падающими звездами, ракетами, строчащими пулеметами, взрывающимися минами…
Много лет назад мы с мужем жили в Париже и переводили книги по искусству. Все деньги, какие зарабатывали, тратили на кино и еду. Главным образом мы ходили на старые американские фильмы, которые были тогда очень популярны, и чаще всего ели не дома, поскольку рестораны там были дешевы, а готовить ни один из нас толком не умел.
Тем не менее однажды вечером я приготовила на ужин рыбное филе. Предполагается, что в филе нет костей, однако маленькая косточка в одном из кусочков нашлась, мой муж проглотил ее, и она застряла у него в горле. Ни со мной, ни с ним раньше такого не случалось, хотя мы всегда этого боялись. Я дала ему проглотить кусочек хлебной корки, он выпил несколько стаканов воды, но кость воткнулась глубоко и не выходила.
Спустя несколько часов, в течение которых боль усиливалась и нас с мужем все больше охватывала тревога, мы вышли из дома и отправились по темным парижским улицам искать помощи. Сначала нас послали к медсестре, которая жила в квартире неподалеку, в цокольном этаже, а уж она направила нас в больницу. Пройдя пешком небольшое расстояние, мы нашли больницу на улице Вожирар. Больница была старой, с темными окнами, словно больше не работала.
Я осталась ждать, сидя на складном стуле в широком коридоре неподалеку от главного входа, перед закрытой дверью ближайшего кабинета, за которой находился мой муж в окружении нескольких медсестер. Они хотели помочь ему, но единственное, что они могли сделать, – это опрыскать ему горло обезболивающим, после этого они лишь стояли вокруг и смеялись, и он тоже смеялся, как мог. Над чем все они смеялись, я не знала.
Наконец пришел молодой врач и повел нас с мужем куда-то по длинным безлюдным коридорам, в обход темного больничного сквера, в пустое крыло, где располагался другой процедурный кабинет, в котором врач держал свои особые инструменты. Каждый из них на конце был изогнут по-своему, но все эти изгибы представляли собой ту или иную разновидность крюка. Усадив мужа под единственной в темной комнате лампой с направленным светом, врач стал вводить ему в горло один инструмент за другим, работая с неистовым интересом и энтузиазмом. Каждый раз, когда он вводил новый инструмент, муж давился и взмахивал руками.
Наконец врач вытащил маленькую рыбью косточку и с гордостью продемонстрировал ее нам. Мы все трое заулыбались и стали поздравлять друг друга.
Врач провел нас обратно по пустым коридорам к широкому въезду под сводчатой крышей, когда-то построенному для конных упряжек. Там мы постояли немного, поговорили, оглядывая окружающие пустынные улицы, а потом пожали друг другу руки, и мы с мужем пошли домой.
С тех пор прошло больше десяти лет, наши с мужем пути давно разошлись, но время от времени, когда встречаемся, мы вспоминаем того молодого врача.
– Великий еврейский врач, – говорит мой муж, тоже еврей.
Он сказал, во мне было что-то, что не понравилось ему с самого начала. Не то чтобы он сказал это не по-доброму. Его нельзя назвать недобрым человеком, по крайней мере сознательно недобрым. Он сказал это лишь потому, что я пыталась заставить его объяснить, почему он так резко изменил свое отношение ко мне.
Я могу спросить его друзей, что они думают по этому поводу, потому что они знают его лучше меня. Они знакомы с ним больше пятнадцати лет, а я всего около десяти месяцев. Они мне нравятся, и я, похоже, им тоже нравлюсь, хотя нельзя сказать, что мы очень хорошо друг друга знаем. Что я хочу сделать, так это позвать минимум двух из них пообедать или выпить вместе, чтобы поговорить о нем, прежде чем начну составлять себе о нем более четкое представление.
К неверным умозаключениям насчет человека прийти нетрудно. Теперь я вижу, что на протяжении всех этих месяцев постоянно делала неверные умозаключения. Например, когда я боялась, что он будет со мной суров, он оказывался добр. Или когда я думала, что он будет несдержан, он был исключительно вежливым. Когда я опасалась, что его будет раздражать мой голос по телефону, он радовался моему звонку. Когда я была уверена, что он ополчится против меня из-за того, что я вела себя с ним весьма холодно, он проявлял гораздо больше желания, чем прежде, быть со мной и шел на большие хлопоты и траты, чтобы мы могли провести вместе немного времени. А потом, когда я решила, что этот мужчина как раз для меня, он вдруг все расстроил.
Это оказалось для меня неожиданностью, даже несмотря на то, что в последний месяц я чувствовала, как он отдаляется. Например, он перестал писать так часто, как прежде; когда мы бывали вместе, говорил мне больше обидных вещей, чем когда-либо раньше. Когда он ушел, я думала, что все кончено. Он взял месяц, чтобы подумать, и я считала, что вероятность того, что он скажет в конце, – пятьдесят на пятьдесят.
Полагаю, это показалось мне неожиданным из-за надежд, которые я к тому времени возлагала на наши отношения, и мечтаний, которые связывала с нами, – это были обычные мечты об уютном доме, милых детях, о том, как мы вдвоем в этом доме по вечерам работаем, уложив детей спать, и еще кое о чем – о том, как мы будем вместе путешествовать, как я научусь играть на банджо или мандолине, чтобы аккомпанировать ему, потому что у него прелестный тенор. Теперь, когда я представляю себя играющей на банджо или мандолине, сама идея кажется мне глупой.
