Что еще больше усугубляло ситуацию и расстраивало меня, так это то, что на окраинах деревни через несколько месяцев стали вырастать новые дома. Когда я купил землю, единственными строениями в долине были каменные полевые хибарки – это были припавшие к земле посреди каждого вспаханного поля темные внутри, как пещеры, строения с земляными полами. В тот день, когда была заключена сделка, я вернулся на свой участок и стоял, совершенно счастливый, глядя на акры заброшенных виноградников и заросших угодий, простиравшихся до горизонта, где на маленьком холме, словно небольшая крепость, приютилась деревенька с ее пирамидальными крышами, столпившимися на самой вершине. Теперь там и сям пейзаж был испещрен ранами вырытой красной земли, на месте которых несколько недель спустя, словно струпья, вырастали новые дома. Пейзаж не успевал осваивать эти перемены: едва заканчивалось строительство одного дома, как справа и слева от него вырубались дубы, чтобы освободить место для следующего.
За возведением одного дома я наблюдал с особым ужасом и дурным предчувствием, потому что его строили в нескольких минутах ходьбы от моего. Скорость, с какой он рос, потрясала меня и казалась насмешкой над моей собственной ситуацией. Это был уродливый дом с розовыми стенами и дешевыми железными решетками на окнах. Как только строительство закончилось и последние молодые деревца были высажены в пыльную землю позади него, из города приехали хозяева, чтобы провести в доме День Всех Святых, сидя на террасе, как в оперной ложе, и глядя на долину. После этого, как только позволяла погода, они проводили здесь все выходные, оглашая округу шумом своего радиоприемника. Я мрачно наблюдал за ними из окна.
Хуже всего было то, что мой друг сразу же перестал ко мне приходить. Я знал, что мои соседи переманили его к себе. Издали я видел его молча стоящим среди них во дворе и чувствовал себя совершенно несчастным. В конце концов я вынужден был признать, насколько печальны мои перспективы. И тогда мне пришло в голову продать свой участок другим горожанам и начать все сначала где-нибудь в другом месте.
Я думал, что смогу получить за него хорошую цену. Но агент по недвижимости, к которому я отправился, откровенно сказал мне, что из-за оросительной системы, работающей на сточных водах на соседнем поле, и из-за того, что мой дом непригоден для жилья, мой участок будет почти невозможно продать. Потом он добавил, что единственными заинтересованными покупателями могут быть мои соседи, которые все это время жаловались на мое присутствие и которые могли бы купить мою землю по очень низкой цене, просто чтобы избавиться от меня. Они конфиденциально признались этому агенту, что мой дом для них – как бельмо на глазу и что из-за него им стыдно перед друзьями, когда те приезжают к ним в гости. Я был шокирован. Разумеется, я сразу решил, что никогда не продам свой участок соседям. Никогда не доставлю им такой радости. Повернувшись спиной к агенту, я вышел, не сказав ни слова. Пока я размышлял, стоя на крыльце, агент прошел в другую комнату, что-то сказал жене, и я услышал, как они громко рассмеялись. Это был один из самых унизительных моментов в моей жизни.
Когда несколько недель спустя мой друг окончательно перестал приходить ко мне, ни единым словом не объяснив своего отсутствия, мне стало совсем худо. Я впал в глубокую депрессию и решил отказаться от идеи строительства дома и вернуться в город, на прежнюю работу. Руководству моей компании так и не удалось найти вместо меня кого-нибудь, кто согласился бы долгими часами торчать на службе и посвятить себя всем этим бесконечным сложностям. Они несколько раз писали мне, просили вернуться и предлагали больше денег. Мне будет нетрудно снова войти в прежний ритм жизни, думал я, а это пребывание в деревне сочтем чем-то вроде растянувшегося отпуска. Мне даже удалось убедить себя ненадолго, что я соскучился по городской жизни и своим немногим приятелям-сослуживцам, которые, бывало, угощали меня выпивкой после особенно утомительных дней. Я распорядился, чтобы агент сделал предложение моим соседям, и стал уверять себя, что поступаю правильно. Но сердце у меня было не на месте, и, пакуя вещи и совершая последний обход своих скромных границ, я чувствовал себя другим человеком.
На рассвете чемоданы были выставлены за дверь, такси, которое я заказал, уже подъезжало к дому, подпрыгивая на ухабах, и я был совершенно готов к отъезду, когда мне пришло в голову, что я слишком поторопился. Нехорошо вот так уехать, ничего не сказав молодому человеку, который был мне другом, хоть я даже не знал его имени. Я расплатился с таксистом и велел ему вернуться на следующий день в это же время. Он подозрительно посмотрел на меня и поехал по разбитой дороге обратно, оставив за собой пыльный шлейф. Вскоре пыль улеглась, я отнес чемоданы в дом и сел. Поразмыслив некоторое время о том, как мне отыскать своего друга, я понял со всей очевидностью, что совершил глупость и бессмысленно обрек себя на еще один день пребывания в этом враждебном окружении, потому что все равно не смогу найти его. Руководство будет недовольно тем, что я не появлюсь в офисе вовремя, начнет беспокоиться и попытается связаться со мной, а не сумев сделать это, будет в полном недоумении. Время шло, и я все больше беспокоился, все больше сердился на себя и чувствовал, что совершил ужасную ошибку. То, что завтра все пойдет по плану и в конце концов будет казаться, словно этого дня вообще не было, утешало слабо.
На протяжении долгого жаркого дня маленькие птички порхали в колючих кустах, а земля источала сладкий аромат роз. На небе не было ни единого облачка, и в ярком солнечном свете все отбрасывало на землю густые тени. В своем деловом костюме я сидел у стены дома, но красота земли меня не трогала. Мысли мои витали где-то в городе, и это деревенское заточение раздражало меня. Когда пришло время ужина, я вспомнил, что никакой еды у меня нет, но идти в деревню не хотелось. Замерзший и голодный, я долго лежал в постели, пока сон все же не сморил меня.
Проснулся я до рассвета. Я был так голоден, что казалось, будто живот у меня набит камнями, и я предвкушал завтрак в вокзальном буфете. За окном стояла непроглядная темень. Небо постепенно светлело над черными кустами, и порывы ветра начинали шевелить листву. Краски медленно проявлялись в ней. В лесу и ближе к дому со всех сторон слышалось птичье пение. Я напряженно вслушивался в него. Когда солнечные лучи достигли кустов, я вышел и сел возле дома. И когда наконец приехало такси, я чувствовал такое умиротворение, что не мог заставить себя уехать. Сердито высказав мне все, что он обо мне думает, таксист отбыл. Все утро и часть дня я в своем деловом костюме просидел возле дома, как и накануне, но больше не испытывал нетерпения или острого желания оказаться в другом месте. Я был поглощен созерцанием того, что происходило вокруг меня, – птицами, прятавшимися в кустах, жучками, ползавшими вокруг камней, – словно был невидим и наблюдал за всем этим, отсутствуя физически. Или пребывая там, где меня быть не должно, где никто не ожидал меня увидеть; я был просто тенью себя самого, отброшенной на миг и пойманной в лучах света; вот-вот ремешок распустится, и меня не станет, я улечу в погоню за самим собой. В тот миг я чувствовал себя свободным.
Настал вечер, но я уже не чувствовал голода. Бездумный и довольный, я продолжал сидеть неподвижно и ждать. Когда холод и темнота загнали меня в дом, я лег спать и видел разнузданные сны.
На следующее утро я заметил на дальнем конце ближнего поля фигуру, медленно его пересекавшую. От этой картины я испытал такое ощущение, словно пустота, существовавшая очень долго, вдруг заполнилась. Сам того не сознавая, я ждал своего друга. Но пока я наблюдал за ним, его, казалось, начали охватывать какие-то неестественные колебания, и меня это испугало: он качался над пашней взад-вперед, поднимал нос, будто к чему-то принюхивался, как спаниель, и, казалось, сам не знал, куда бредет. Я двинулся ему навстречу и, подойдя ближе, заметил, что голова его забинтована и лицо приобрело пугающе серый цвет. Когда я приблизился к нему, он смутился и уставился на меня так, словно я был ему незнаком. Я взял его за руку и помог идти. Когда мы добрались до дома, он оттолкнул меня и лег на мою кровать. Он дрожал от истощения и так похудел, что его щеки напоминали ямы, а руки – птичьи лапки. Глаза его так горели от лихорадки, что я испуганно подумал, не следует ли пойти в деревню за врачом. Но когда у него восстановилось дыхание, он начал говорить совершенно спокойно. Он что-то долго объяснял, а я сидел возле кровати, слушал и ничего не понимал. Тогда он сделал несколько движений руками, и до меня наконец дошло, что с ним случилась беда на охоте. Все то время, на протяжении которого я так горько упрекал его, он пролежал в больнице.
Он все говорил и говорил, а я поймал себя на том, что мне трудно на нем сосредоточиться. Меня охватили беспокойство и нетерпение. Вскоре это стало невыносимо. Я вскочил и скованной походкой начал вышагивать по комнате взад-вперед. Наконец он замолчал и указал в угол комнаты, куда-то рядом с окном. Я не понял, потому что, кроме окна, там ничего не было. Потом увидел, что он пытается жестами изобразить чертежную доску, которая была уже разобрана, и понял, что он хочет увидеть мой чертеж. Я распаковал его и протянул ему. Но он дал понять, что ему нужно что-то еще. Тогда я нащупал в кармане карандаш и вручил ему. Вскоре весь лист, до самого обреза, покрылся сложными фигурами. Стоя рядом и сверху наблюдая за его работой, я не сразу увидел в сплетении линий на чертеже башню и что-то вроде дверного проема. Когда этот лист был заполнен, я дал ему еще несколько, и он продолжил работу. Его рука двигалась без остановки, и сложность того, что он чертил, свидетельствовала о продуманности его проекта и о том, что он работал над ним в течение многих проведенных в одиночестве дней. Устав в конце концов настолько, что уже не мог водить карандашом по бумаге, он заснул. А я, когда приблизился вечер, оставил его и отправился в деревню за едой.
