— Уйди, — не поднимая головы, глухо отвечает Данила. — Ударю…
— А все–таки? А? Данилка?
— Слушай, ты, гаденыш! — выпрямляется Данила. — Я его за собой в гору не тащил. Может, ты на меня в милицию пожаловаться хочешь? Так иди и пожалуйся!
— Корешам твоим, ага… — все так же, словно не встает из–за столика, а на хвост поднимается, Антихрист ускользает.
— Крысы им поужинали, крысы! — кричит ему вслед Данила. — А тобой пообедают!
И смеется.
* * *
— Данила, сука, стой! Стой, падла, убивать буду!
Истеричные вопли подколотого Коляна разносятся по шахте. Он бежит, падает, спотыкается, встает, прижимая руки к животу, несется дальше, мотая головой.
Данила замер за поворотом. Швыркает носом. Сопли — кровавые. Лицо потное, грязное, волосы сбились колтуном. Он тяжело дышит. Ему тоже досталось.
— Чё тебе надо? — орет он, высунувшись из–за угла.
— Ты скажи, ты скажи, чё те надо, чё надо… — передразнивает Колян. Спотыкаясь, спешит к нему. В отнятой от живота руке — длиннющая заточка. Из Коляна капает кровь, и по крови его ползут жирные черные крысы.
— Может, дам, может, дам, чё ты хошь…
— Не ходи, Колян! Убью! — просит Данила. Он вышел из–за поворота.
— Не ходи, братан, убью — сказал Каин Авелю! — хохочет хрипло Колян. — Барсетку, сука, гони!
— Какую барсетку? Ты чё, съехал?
— Барсетку с брюликами, которую у Кости стырил! Что? Непонятно?! Шкат, понял?
Данила переминается с ноги на ногу. Он испуган, устал и не готов еще к одной схватке. Он глядит поверх плеча Коляна, и лицо его светлеет. Светлый ужас написан на лице его.
— А что ж вы у него просите, Николай Васильич? — слышится вдруг ласково–насмешливый женский голос. — Это ведь моя шкатулка!
Данила пятится и с грохотом садится задом на груду камней. Колян медленно поворачивается, поводя перед собою заточкой, и видит… Настю.
— А, Ма–асква! — тянет Колян, старательно скрывая недоумение, храбрясь. У москвички почему–то темные волосы и странное платье — длинное, до пят. И блестящее, будто каменное. Она стоит перед ним прямо, сложив руки на груди и едва заметно покачивая головой. У ног ее вьются две ящерки.
Данила пытается броситься на Коляна сзади, но Хозяйка протягивает руку — и он будто влипает в стену. Колян этого не видит, идет, ощерясь:
— Ох, и настанет же сегодня ночь любви для нас двоих! Тебя я лаской огневою и обожгу, и утомлю — ох, и утомлю же! До смерти! С чего начнем, дорогая гостья?
— Да ведь это не я здесь гостья, — певуче говорит Хозяйка, — а вы, Николай Васильич, у меня в гостях. Пойдемте же ко мне в хоромы…
Поворачивается спиной и уходит. Колян вразвалочку следует за ней. Едва они скрываются, Данила вскакивает на ноги, бросается им вслед с криком:
— Таня!
И тут его окатывает щебнем. Он шарахается — и вот уж каменный дождь грохочет в шахте перед его лицом. Дорога отрезана.
* * *
Данила вздрагивает, передергивает плечами, пьет. Его вдруг хлопает по плечу рядышком сидящий Жабрей:
— Эй, ты! Сделай одолжение, снеси–ка вот моей старухе…
Данила нехотя смотрит в его сторону. У Жабрея в руках футлярчик, раскрытый, в футлярчике — бриллиантовые сережки. Под футлярчиком — смятые деньги.
— Получишь за услугу, — поясняет Жабрей. Данила молча отворачивается.
— Мало?! — Жабрей подымается. — Больше дам!
Вытаскивает из–за пазухи и швыряет на пол пачку сторублевых.
— Ты, старик, очумел, — невыразительно говорит Данила. — У тебя из рук денег не взял, а с полу подниму?
— Гордец! Это хорошо! — Жабрей багровеет. — Но уж это ты у меня подымешь!
Еще одна пачка летит на пол — вдвое толще прежней. И бумажки в ней — зеленые.
— Ты посмотри, посмотри!
Данила молча поднимается из–за столика, берет пиджак и уходит.
— Стой! — не своим голосом верещит Жабрей. — Куда?!
— Приберите ваши капиталы, — утихомиривает его подскочивший Сережа Антихрист и сует за пазуху ему денежные пачки. — А сережки, извольте, я отнесу. Ни–ни! — отказывается от денег.
— Гордыбака! — разоряется Жабрей. — Фу–ты, ну–ты, Данила–мастер, столичный житель!
Утихомиривается помаленьку, отдает футляр Антихристу:
— Давай, Сережка, тащи сережки… Жив буду — не забуду…
* * *
Много темных и смутных фигур уже бродит по поселку, звенят битые стекла, вспыхивают драки у заборов. Что–то к ним примешивается, странное что–то — а, не все дерущиеся — пьяны. И те, кто трезв, по одному не ходят — нападают на какого–нибудь мужика по двое–трое, валят на землю, бьют жестоко, отшибая память или калеча. Похожи на людей Сережи Антихриста, только очень уж много их. Грудятся и возле рудничной конторы, вон камень полетел в стену из стеклянных кирпичей, второй… Завыла сирена, откуда — то выскакивает немногочисленная милиция, и толпа смыкается над ней…
* * *
В дальнем конце зала открывается дверь, крадучись заходит Антихрист. Потный — жарко на улице. Подходит к Жабрею виляя, словно извиняясь за что–то:
— Никита Прокопьич, сделано…
Никита Прокопьич просыпается, голову тяжелую поднимает:
— Отнес?
— Так точно!
— И что старуха сказала?
— Да вроде бы ничего не сказала, хмыкнула да в угол подарок бросила…
— Врешь! Не могла она про мужнин подарок ничего не сказать! Вспомни, были какие–нибудь слова!
— Да три слова только.
— Ну?
— Охренел старый черт…
— Га–га–га! — радуется Жабрей. — Вот это ее слова! Ну ладно…
Он оглядывается кругом — в зале уже почти никого нет, мужичок какой–то дремлет в углу, из тех, что вместе с ним сюда врывались:
— Пойду–ко я домой. Поди, всех уже комаров напоил.
— Провожу… — срывается за ним Антихрист.
Когда они выходят, мужичок подзывает официантку:
— Иринушка, — та, удивленная, оборачивается, — а куда это у нас Олег Викторович запропастился?
* * *
На улице уже как–то утихло. Кое–где бабы причитают — сожалея или побитые. Видны удаляющиеся фигуры Жабрея и Антихриста.
— Не стыдно прозвище поганое носить? — сурово спрашивает Жабрей. — Ты хоть знаешь, кто такой Антихрист?
— Обезьяна Христа, — ухмыляясь, рапортует Сережа. — Даже похож, только унылый и неуверенный.
— Обезьяна ты и есть… — вздыхает Жабрей и останавливается. — Ступай уже.
— Да уж провожу…
— Не надо. Друг ты мне, а ко мне не ходи. Не люблю.
— Как скажете, Данила Прокопьич…
* * *
Мать Насти со скрипом закрывает за собой разбухшую из сеней на кухню дверь. Она в рабочей одежде — с фермы пришла. Ставит с грохотом сумку на пол.
— Жабреи–то, — говорит она, адресуясь непонятно к кому, — на лавочке возле дома сидят, Петровна говорит — часа два уже, все наговориться не могут. Что это с ними? Жабреиха в платье, в украшениях, старая выдра… Юр, ты меня слушаешь или как? Юра!
Заходит в комнату — на полу лицом вниз лежит дядя Юра и мычит, одежда грязная.
— Нажрался! — констатирует она удовлетворенно и пытается его перевернуть. И истошно, неприятно визжит:
— Ю-РА!
Он пьян, да. Ему поэтому еще не больно. У него отрезано ухо.
* * *
Темно–синий «Сааб» тормозит у дома Насти. Она выходит, не поднимая головы. «Сааб» срывается с места и уезжает.
У ворот Настю поджидает мать. Несмотря на то, что сейчас раннее утро, она пьяна. Робко приблизившейся дочери отвешивает тяжелую пощечину:
— Шлюха!
— Мама…
— Иди в дом, не позорь…
В доме люди в белом. Дядя Юра сидит за столом и хнычет, обхватив забинтованную голову.
— Дядя Юра, что случилось? — бросается к нему Настя.
— Не знаю, Настёна! Не знаю! — бьет по столу кулаком. — Не помню ничего!
— Спокойно, спокойно, дядечка, — трясет его за локоть врач. И уже к своим:
— Ну и ночка сегодня! Апокалипсис нау!
Заметив непонимающие глаза Насти, поясняет:
— Шестеро изувечены, трое без вести пропали… У вас вчера праздник был, что ли?
— У нее–то да, — встревает мать. — Вся испраздновалась! Пусти–ка, — отпихивает врача от стола, наливает себе самогонки.
— Кто пропал?
Секундная пауза. Притихает и мать.
— Парень какой–то, Николай, что ли… и Жабрей с женой.
— Никита Прокопьич?!
— Кажется…
— Настя, не ходи туда! — запоздало кричит вслед мать.
* * *
Дом Жабреев на отшибе, но сейчас там людно. Толпа зевак, нездешние милиционеры, их машины, новомодные бело–голубые «форды»… Настя вбегает в дом, распихивая зевак и милиционеров. И застывает на пороге.
В доме полный кавардак. Все вверх дном. Брюхом вниз валяется огромный телевизор, прочая техника разбита. Настя неверными шагами идет в кабинет, там какой–то в буром пиджаке склонился над письменным столом Никиты Прокопьича.
