Однажды, когда убежище было почти готово, Пит спросил у Беннета: оружие у тебя есть? В смысле? ответил Беннет. Ну там ружье или пистолет, чтобы соседей отгонять, объяснил Пит. Они же все видели, что тут строится, и ты отлично знаешь, что они сюда ломанутся стадом, когда начнется фейерверк. Этот замок их не удержит. Я бы на твоем месте раздобыл себе оружие. Уж точно раздобыл бы — лучше всего кольт тридцать восьмого калибра. Он кого хочешь остановит. Беннет слушал Пита и пытался себе представить, как мистер и миссис Дэвис и трое их детишек стоят перед дверью убежища, а внутри стоит Сидни с револьвером. Что дальше — он никак не мог решить. Оружия у Лангов не было. Но Беннет забеспокоился, послушав Пита.
Когда убежище было готово, Беннет испытал такое облегчение, что позволил Марти и Филиппу возиться у себя в лаборатории целое субботнее утро. Это была будто плата за что-то или благодарность Богу за спасение его и его семьи. Весь следующий день он все ходил и ходил вокруг этой драгоценной насыпи, любуясь ею со всех сторон. Потом спустился вниз, переставил консервные банки, испытал радио и счетчик Гейгера и лег на койку.
Когда через месяц начался Карибский кризис, Беннет не испугался. На самом деле он даже был доволен. Где-то в тайной глубине души он всегда верил, что может решить любую проблему при правильном подходе. Он был готов — пусть теперь падают бомбы.
Единственную пользу из убежища Лангов извлек через несколько лет Марти — он тайком водил туда девушек с романтическими целями. К тому времени там уже здорово пахло плесенью. Помещение постепенно заполнялось водой. Приехав домой после окончания колледжа, Беннет открыл оббитую свинцом дверь и посветил вниз фонариком. Вода стояла на четыре фута от пола, и по ней плавали коробки с крекерами. Родители Беннета наняли человека осушить убежище, и он это сделал, но объяснил, что оно построено неудачно и его опять зальет. Где-то году в восьмидесятом родители Беннета выкопали всю эту штуку и заменили плавательным бассейном.
В школе подготовки к Бар-Мицве при храме Исаии[2], куда ходил Беннет, было тридцать пять человек. Мать Беннета знала имена всех девушек из его класса и перечисляла их каждый раз, когда на горизонте маячил танец Пи Гамма Пи. Лиза Адлер. Кэти Сильверштейн. Сьюзен Шапиро. Эти имена Беннет запомнил навсегда, и не потому, что сидел с этими девушками в одном классе тридцать суббот подряд, но потому, что мать произносила их регулярно, будто читала котировки акций.
Ему казалось невероятным, чтобы из пяти тысяч девушек его возраста во всем Мемфисе (его собственная точная оценка) только девятнадцать были достойны стать его спутницами. С девушками из своей школы он никогда никуда не ходил, за исключением одного случая, когда дождь лил как из ведра. Это было парное свидание. Девушка Беннета оказалась курящей и все предлагала ему сигарету. Когда стало ясно, что он не составит ей компанию, она потеряла к нему интерес и весь вечер перебирала предметы у себя в сумочке. У мальчика, который вел машину, Герберта Штерна, были неимоверно толстые очки. Он еле видел даже при солнечном свете под ясным небом. По дороге домой Беннету приходилось то и дело вылезать из машины под дождь и подходить к дорожным знакам, чтобы разобрать, что там изображено.
Когда Беннет пошел в школу при храме, ему было пятнадцать. Поначалу он упирался, не желая отдавать субботние утра религии. Но родители ему сказали, что надо. И Джон тоже туда ходил.
Беннет неожиданно подружился с рабби. Рабби Шпир был низкорослым, щетинистым, похожим на бульдога, но он говорил тихим спокойным голосом, и собеседника тянуло с ним разговаривать. Рабби часто приглашал Беннета после занятий в свой кабинет. Сначала он извинялся, что должен пойти переодеться. Свое черное облачение он никогда не снимал и не надевал в чьем-либо присутствии. Через минуту он возвращался в кабинет с извиняющейся улыбкой и предлагал Беннету кресло возле стола.
Сам рабби Шпир садился за стол, упираясь в него локтями, и Беннет обнаруживал неожиданно, что рассказывает рабби такое, о чем не говорил никому. Он рассказывал ему о трудностях с девушками. На эту тему он не мог говорить с Джоном, потому что Джон ничего о девушках не знал. Иногда помогала Флорида своими молчаливыми знаками, но Флорида все-таки была женщина, и были вещи, о которых он ее спрашивать не мог. Например, что надо было делать, когда Люсия Барби быстро сунула руки в карманы, когда Беннет просто положил руку ей на руку в зоопарке. Как вы думаете, это я плохо поступил? спросил Беннет, еле заставляя себя выговаривать слова. Может, во мне есть что-то плохое? Рабби, неловко поеживаясь в пиджаке в елочку, который был ему слегка маловат, обошел вокруг стола и положил Беннету руку на плечо. Нет, Беннет, тихо сказал он, ты ничего плохого не сделал. То, что ты сделал, было совершенно естественно. Я не должен был так делать, сказал Беннет. Она, наверное, подумала… Ты ничего плохого не сделал, повторил рабби. У тебя чудесный ум, помни это.
В кабинете у рабби Шпира был темный дубовый пол, эмалированные синие лампы, а на стене позади стола — рисунок динозавра, очень детальный и тонко сделанный. Его рисовал сын рабби, который погиб в автокатастрофе. А кроме рисунка на стенах были полки с книгами на любую вообразимую тему. Беннет брал их почитать одну за другой — Аристотеля, Маймонида, Канта, Торо, Кафку — и относил домой в гостиную, где по вечерам молча сидел Сидни.
Однажды в субботу после занятий Беннет спросил рабби насчет убежища и револьвера тридцать восьмого калибра. Как тут правильно поступить? Рабби внимательно слушал, обхватив ладонью подбородок и медленно кивая. Потом он сказал: ты поставил глубочайшую дилемму, Беннет. Глубочайшую. Бывают времена, когда мы убиваем, чтобы защитить себя и свою семью, как на войне. Но твои соседи — не преступники, и они не хотят причинять тебе вреда. Они хотят защитить свою семью. Но твое убежище рассчитано только на одну семью.
Рабби узловатыми пальцами поднес спичку к трубке, потом продолжал. Право на выживание, вероятно, принадлежит тебе, поскольку убежище твое. С другой стороны: почему ты построил убежище, а не они? Может быть, твоим соседям не хватило денег. А деньги не всегда распределяются справедливо. Беннет кивнул. Рабби сложил губы трубочкой. Я не могу сказать, что в этом случае правильно и что нет, Беннет. Иногда бывает, что это невозможно сказать. Но могу сказать одно: обратить оружие против своего ближнего — это ужасная вещь. Ужасная.
Беннет вздохнул. Что привлекало его в иудаизме — это вера в рациональное. Рассуждения рабби Шпира были рациональны, но они не вели к ответу. Может быть, для того нам и нужен Бог, сказал Беннет, — чтобы говорить нам в трудных случаях, что правильно, а что нет. Остальное мы можем додумать сами. Рабби Шпир выпустил клуб дыма, посмотрел через окно на улицу и сказал: человек нужен Богу не меньше, чем Бог нужен человеку.
Беннет сидел молча, вертя в уме блестящую фразу рабби, будто драгоценную книгу из его библиотеки. Хотел ли рабби сказать, что Бог придуман человеком? Нет, разве может рабби сказать, что Бог сам по себе не существует? Но зачем Богу нужен человек? Чтобы поклоняться Ему? Неужели Бог может быть так суетен и неуверен в себе? Возможно, человек нужен Богу, чтобы помочь сформулировать, что такое Бог. Но разве это не значит, что у Бога нет собственных качеств, абсолютных качеств? Такая возможность сильно встревожила Беннета. Ему хотелось верить, что где-то в мире есть абсолютные факты. В конце концов разве нет абсолютного нуля — минус двести семьдесят три градуса по шкале Цельсия?
Рабби Шпир поднялся из-за стола и взял с полки книгу. Это был «Путеводитель заблудшего» Моисея Маймонида. Через много лет он оказался первой книгой, которую Беннет достал из многочисленных ящиков с книгами, полученных из дома рабби. Рабби всю свою библиотеку завещал ему.
Храм Исаии — оранжевое кирпичное здание — стоял на углу улиц Юнион и Бельведер. Вдоль одной стены росла шеренга тополей. Занятия в школе проходили на третьем этаже, в комнате, окнами выходящей на Бельведер. Рядом с основным зданием виднелся большой белый купол синагоги. Беннету там нравилось. Нравились величественные золотые трубы органа, нравилась музыка. Почти все песнопения были на иврите, который Беннет понимал слабо, и слова его не отвлекали. Можно было просто откинуться на сиденье, слушать красивую музыку, рассеянно водя глазами по закругленной меди органных труб.
Иудаизм для Беннета был этой музыкой и разговорами с рабби Шпиром. Он гордился стойкостью евреев в мировой истории, но позиция «мы против них», как у тети Сэди, ему не нравилась. Он хотел единения с миром, а не противостояния. Он понимал, что его привлекает в том, чтобы быть евреем. Ему нравились идеи, упорство, успех. Ему было приятно, что Эйнштейн, Фрейд и Гершвин были евреями.
