Хайдик рухнул на табурет, и, если до тех пор подземные гефестовы силы бушевали в нем, теперь хладная нептунова стихия скорби его объяла, он слышал, но не понимал Йолан, которая впустую старалась ему втолковать: да послушай, дурачина ты, ведь деньги, заработанные нами, общие, все вложенное в имущество, в квартиру, — общее, значит, и мое, это ты соображаешь (нет, Хайдик в ту минуту вообще ничего не соображал), а я вот — твоя, милая твоя женушка, твой мамусик, своим же ты можешь распоряжаться, свое, пожалуйста, проигрывай; но Хайдик сидел, тупо уставясь в никуда, неспособный уловить тонкую разницу между понятиями «твое» и «мое», и не видя лукавого блеска в глазах Йолан (который Вуковичу показался довольно-таки подозрительным), понимая лишь одно: СВОЕГО у него никогда не было и не будет, все пробросал на других, зачем ему силы, здоровье, редкостная трудоспособность и что на работе его ценят, если на деле он нищий, у которого ровно ничего нет, кроме Йолан да алиментов, который всегда оказывался битым и опять побит, потерял Йолан; так и должно быть, все правильно, это в порядке вещей; ему суждено оставаться В ВЕЧНОМ ПРОИГРЫШЕ, как мог он вообразить, будто выиграет на сей раз, удержит Йолан, откуда такое самомнение, да кто бы ни выиграл следующую игру, Йолан все равно от него ушла, предложив себя поставить на карту, все равно уже не его с того самого мгновения; ведь ей, значит, хочется, чтобы Вукович ее увел, отобрал, а что в карты, так это для пущего унижения: окончательно его сердце разбить, на мелкие куски. Не слыша, он слушал и контрдоводы Вуковича.
— Ну, поехал: в вечном проигрыше! Это еще что за ерунда?! Толкуем, толкуем ему; сколько ж можно? Потому что цепляешься. А ты не держись! Рискни! Распустись! Юмора побольше. Не вешай нос, скорее Йолан понравишься. Кто смел… понял? Не теряешь ведь ничего, все равно только игра. Ну?
И уже схватил колоду, стасовал, — Хайдик смотрел безучастно на его проворные пальцы (и чего старается, ведь так и так выиграл, чего показывает с торжествующей миной: туз, десятка, очко; встает и победителем усаживается к Йолан на колени, словно шофера и нет здесь, а Йолан держит его, как ребенка, голова ее откидывается, губы полураскрываются и… Хайдика больше нет, Хайдик не существует, исчез, уничтожился, убрался, не с портфелем, не с сумкой, — с пустыми руками ушел и пустыми карманами, в одной рубашке, мир велик, где-нибудь удастся ночь переспать, под кустом, в трубе или бетонном кольце для колодца, на вокзале, под мостом иль навеки уснуть на дунайском дне, теперь уже безразлично); смотрел, не замечая, как пытливо, по-ищеечьи следит электротехник за его женой; у, она игрок, да еще какой, это ясно, неясно только, против кого играет, против мужа или?.. Йолан подмигивает, улыбаясь, Вукович отвечает без стеснения (чего таиться, шофер нахохлился в скорбном оцепенении, как больной дудак, не слышит и не видит); Вукович подозревает, эту игру ему не выиграть, лучше славировать пока, чтобы в конце концов оказаться на коне, какой-то больно уж пикантный эротический намек таится в ее предложении поставить себя на карту, — вызов ему? — наверно; шофер ведь сейчас не в счет, он сейчас не мужчина, а сто кило требухи, груда тряпья, и это придает Вуковичу уверенности: несмотря на сомнения и опасения, он выкладывает пятьсот форинтов, выигранные у Хайдика.
— Такая я дешевка? Все клади! — откликается Йолан.
Вукович добавляет еще пятьсот, — выходит тысяча, сколько было в банке перед тем.
— Нет, все давай, жуленочек, — улыбается Йолан. — Не бойся, доставай. Доставай спокойненько, выкладывай на стол.
— Все доставать? — хихикнул Вукович.
— Все, все, — двусмысленно проворковала Йолан. — Поглядеть хочу.
Вукович поежился. С ума, что ли, спрыгнула? Чего добивается?
— Скорости не превышаем, цыпонька?.. — попытался он сострить, но Йолан была непреклонна.
— Ну? Что я сказала?
— Я стесняюсь, — дурашливо осклабился Вукович.
— А я нет, — возразила Йолан. — Выкладывай все, что есть, а то муженек тебе карманы вывернет, не знаю, будешь ли цел, не ручаюсь.
Вукович побледнел. Это уже не шуточки. Это игра, игра всерьез. Ну, да не беда. Небольшой прокол, неточно учли соотношение сил, теперь будем начеку. Вукович есть Вукович, сейчас они это усвоят. И аккуратно выкладывает на стол все деньги. Две тысячи триста семьдесят три форинта сорок филлеров вместе с Хайдиковыми.
— Вот так, — говорит Йолан. — Не больно-то и много — за меня. Ну, ничего, добавим, время есть.
И многозначительно усмехается Вуковичу в лицо, таким игривым, бесстыже-вызывающим взглядом окидывая из-под полуопущенных ресниц, что того в жар бросает. «Сука, бешеная сука, — говорит он себе. — Ну, Бела, держись!»
Хайдик далек от всего происходящего, от мысли, что выиграл, что Йолан по-прежнему его и куча денег на столе — тоже его, машинально отправляет он в карман пятьсот форинтов, которые она ему сует: на, старик; Хайдик установил уже, что он в вечном проигрыше и мало-помалу примирился с этим, надо же кому-то проигрывать, так в этом мире ведется, ты выиграл, я проиграл, не настолько он глуп, понимает эту взаимозависимость, без проигрыша нет и выигрыша, так было и будет, пока земля вертится, таков закон природы, вон и крупная рыба мелкую рыбешку глотает, законов природы не изменишь. И пока он предавался размышлениям о вечных законах природы, далекий от развернувшегося рядом низменного торга, от Вуковича с его художествами, который собирался продолжить игру, — он ведь не Хайдик, не желал просто констатировать, что остался в дураках, уходить обчищенным (хотя был в тот момент без гроша), — Вукович взял и написал на листке бумаги «100 ФОРИНТОВ», объяснив: это бона, проиграет, так заплатит потом, по предъявлении. Но Йолан только посмеялась: тоже еще банк нашелся, монетный двор, да за кого он Маму Варгу принимает, простую бумажку всучить норовит заместо полновесной мадьярской валюты, приглядываясь меж тем внимательно к Вуковичевым джинсам, — а ничего джинсики, совсем новые (он десять дней как с рук их купил за полторы косых), снести в прессо и выдать за настоящие фирменные, Леви Стросс, присланные из-за границы, тысячу, пожалуй, дадут; но не будем мелочиться: она все бабки готова поставить (за вычетом Хайдиковых), все тысячу восемьсот семьдесят три форинта сорок филлеров, против его джинсов.
— Но они на мне, — сказал Вукович.
— То и плохо, — сказала Йолан.
— Как это плохо, сама же предложила, — удивился Вукович.
— Плохо, что на тебе. — И так как Вукович не понимал, продолжала: — Лучше бы снять их, сюда положить, к деньгам.
— Не один, что ли, черт? — все не желал понимать Вукович. — Выиграете, будут ваши.
— Не один, — усмехаясь, ответила Йолан.
Вукович, кажется, начал догадываться.
— Проигравший раздевается?.. — осклабился он.
— Вроде того… — отозвалась Йолан загадочно.
Вукович вылез из штанов. Хайдик, точно в сонном дурмане, тупо глазел, не находя в затее Йолан ничего особо пикантного, хотя та все похохатывала, заметив завлекающе грудным голосом: «А славные трусички у тебя». Вукович в самом деле носил вместо кальсон броско-цветастые испанские купальные трусы, очень нарядные, так что стесняться нечего, — только голые волосатые ноги в полосатых носках и в начищенных до блеска ботинках как-то не очень с ними монтировались и, пока Йолан с женской педантичностью складывала и водворяла джинсы на предназначенное место, он по непонятной ему самому причине поспешил убрать под стол свои ходовые части. Потом, стасовав, подал карты Хайдику, тот словно в полусне протянул было руку, но Йолан ее оттолкнула, заявив: «Сейчас играю я», — однако карту не взяла, а выставила требовательно ладонь: всю колоду сюда. Вукович тотчас утратил свою обычную догадливость.
— Ну, давай же. Я сама. Сама хочу держать банк, — сказала она уже без всякого похохатыванья.
— Но почему?
— Не верю тебе, милок. Со мной фокусы эти не пройдут.
— Но это же другие карты, это венгерские игральные, — стал разубеждать электротехник. — Не та совсем колода, для фокусов у меня французские карты; вот они, не веришь — сама посмотри.
Но Йолан молча протягивала ладонь: знать ничего не хочу. Вукович понял, что выхода нет, и прежний его страх, чисто животный, перед грубой силой, уступил место другому, высшего порядка, трепету игрока; он отчетливо ощутил: с этой минуты пойдет игра настоящая, азартная в самом чистом виде, вот когда взаправду везенье решит, и впился взглядом в пальцы Йолан, тасовавшей колоду, уж коли не позволено плутовать, пусть не плутует и партнер (а сумеет у него на глазах смухлевать, тем паче достоин внимания; такой — не просто мастер своего дела, а гений, такой раз в столетие рождается). Мало-помалу им овладело волнение, пьянящий захлеб риска, нервы напряглись до предела; вторую карту он сразу даже не посмотрел, а положил к первой и заглянул, потихоньку сдвинув ее сверху пальчиком; потом попросил еще, еще… и победоносно засмеялся. Перебор. Теперь может вывезти только блеф. Пускай думает, что у него очко, тогда сама попробует набрать двадцать одно и тоже переберет. В таком положении единственный шанс. И он удовлетворенно откинулся на спинку стула, торжествующе глядя на Йолан. Но та вытащила карту, вторую, третью, по ней ничего не заметно, хотя она и не старалась принять непроницаемый вид, напротив, лицо выражало интерес, даже любопытство; разглядывает свои три карты, задумывается и объявляет: довольно. У нее девятнадцать.
