— Клуб такой есть, Китайский Летчик, — информирует меня Единая Невестка и стряхивает пепел в жестяную баночку из-под оливок, — недалеко тут, вы не знаете, конечно. И вот там вечеринки. Проводятся. Такие типа тематические. И я это. Пойти хочу. На вечеринку то есть. В стиле пятидесятых типа годов. Как кино СТИЛЯГИ, понимаете?
— Пока да, — отвечаю я удивленно. Неужели, думаю, Единая Невестка хочет пригласить меня на тематическую вечеринку? В клуб Китайский Летчик, тут недалеко, о котором я не знаю, конечно?
Единая Невестка плавно покачивает баночкой из-под оливок, будто бы зажигалкой на рок-концерте. Смотрит на меня. Говорит тоном выше:
— А дайте, пожалуйста, одежды! Поносить на вечер. Ну, того времени. У вас ведь стопудово есть. Вашей типа молодости. В загашнике поди завалялись-то. Платья типа такие, с широкими юбками и поясами. Еще перчатки б. Кружевные. Или не кружевные, а такие. Было б срост!
Я молчу. Собираюсь с мыслями. Думаю, что будет уместнее сказать. В моей молодости, деточка, люди горделиво носили римские тоги? наряжались в шкуры неубитых медведей? затягивались в расщепленные на корсеты китовые усы? щеголяли в кожанках и с маузерами на боку?
Молчу. Становится что-то грустно. Может быть, я даже плачу. Немного.
Единая Невестка, чуя неладное, быстро-быстро проговаривает:
— Да вы не бойтесь! Я ж это! Понимаю ж! Я аккуратно! Я и не пью почти! Так, пива пару литров!
И гладит меня по руке.
Отступаю в квартиру. Прислоняюсь лбом к оконному стеклу, лоб оставляет неряшливый жирноватый отпечаток, смотрю вниз. Темно, идет дождь, ветер мягко перемещает мятые листья, потерявшие цвет. Закуриваю. Думаю.
В Москве странная осень. Я ее вижу в окно, я ее щупаю на улице, и даже думаю немного о ней перед сном.
Странная осень продолжается уже четыре месяца, обычно ее не хватает и на половину этого срока. Иногда странная осень похожа на весну, тогда она пахнет лопающимися почками, нагретыми деревьями и всякой разной водой, бывшим льдом. Иногда странная осень похожа на зиму, тогда на выглаженном ветром песке лежит тонкий слой снега, совсем прозрачный. Так выглядело бы мое русски-румяное лицо, припудри бы я его белой пудрой, нарисуй черной краской высокие дуги бровей. Иногда странная осень похожа на осень, переводят время, кашляют в метро дети, и я оскальзываюсь на мокрых листьях, обходя размытый участок пути. Только на лето странная осень не похожа никогда.
— Заезжал сегодня к твоему Смирнову, интервью мы там одно делали для Русского обозревателя. Представь, у них тучи комаров дома.
— Комары? Сейчас? Откуда?
— В подвалах откуда-то образовалось много воды, причем горячей воды, и вывелись комары. Что-то невероятное. Смирнов просто плакал.
— Упал тебе на грудь и рыдал?
— Да, именно так. Рыдал, потрясая «Фумитоксом», — не помогает нисколько, наверное, он не для таких комаров. Жена его, Анька, историю рассказала.
— Да-да?
— Смешную историю. С ног, говорит, сбилась — не могла купить этих вот мерзких зеленых таблеток для «Фумитокса», и только на Дорогомиловском рынке обнаружила. Обрадовалась, как дитя, продавца спрашивает: а в какую цену пластинки? Он отвечает с интонациями героя-любовника: десять рублей за ночь…
— И недорого…
Эва, бывшая эстонка, выпила большую часть коньяку, все-таки принесенного с собой, и спит в комнате, бывшей детской, а теперь — для гостей вроде бы. Я так же сижу за письменным столом, ничего не изменилось, и завтра тоже будет по-старому все — дождь идти, листья падать, потом гнить, мужчины — прятать в мусорных дизайнерских ведрах, оплаченных мной, упаковки от чипсов, съеденных их любовницами.
Я встаю и смеюсь в голос. Эва, бывшая эстонка, очень любит приводить мне такой аргумент:
— Зато у тебя целых три мужа было, а у меня — ни одного.
— Умею устроиться, — обычно отвечаю я ей, и мы смеемся.
Вспоминать про второго мужа с классическим именем Максим Максимович я не могу вообще, начинаю трястись, плакать и выжирать флаконами корвалол, потом сильно болит разрезанная и сшитая рука, с третьим было даже забавно.
С третьим мужем мы расстались как будто вообще не по-настоящему.
Помню, я сидела на кухне, пила чай с лимоном и трепалась по телефону опять же с Эвой. Мы живо обсуждали нашего общего знакомого, окончательно рехнувшегося: тот перестал стричься, зато начал изучать болгарский язык. Вошел муж, и я сразу обратила внимание, что у него Лицо. Не просто там какое-то лицо, а Лицо. Специальное Лицо делалось третьим мужем в частых, но от этого не менее заметных случаях. Лицо означало, что он не просто недоволен, а выведен из себя, взбешен, и лишь природная вежливость и благоприобретенное образование мешают ему орать, прыгать орангутангом, наматывать мои волосы на кулак и стучать головой об стену.
Я быстро попрощалась с Эвой и тихо-тихо спросила:
— Что-то случилось?
— Случилось, — сказало Лицо, багровея.
Это уже был совсем плохой прогностический признак.
На стол, красиво оформленный белой скатертью с фестончиками, муж положил оранжевую коробочку с презервативами «Контекс». Тяжело опустился на табурет. Руки положил рядом с коробочкой. Таким домиком. На предвыборных плакатах Черномырдин так делал. «Наш дом — Россия» называлось. Хороший, умиротворяющий жест. Но не в нашем случае.
— Да-да? — уточнила я, потому что никакими словами появление презервативов на кухонном столе муж не сопроводил.
— Здесь недостает двух штук, — срывающимся голосом произнес он и закурил.
— Что ты имеешь в виду? — задала я идиотский вопрос, потому что поняла, что он имеет в виду, и в дальнейшем разговоре не было никакого смысла. Все-таки он состоялся:
— Позавчера здесь было шесть штук. А сегодня — четыре. Мы их ВМЕСТЕ не использовали. Ты можешь что-нибудь сказать по этому поводу? — Муж нервно затягивался, дым послойно окутывал его кудрявую голову вместе с Лицом.
— А ты их каждый день пересчитываешь, что ли? — В ответе я не сомневалась.
— Конечно, — подтвердил третий муж, — а как же?
Потом я пару недель доказывала, что к таинственному исчезновению не имею никакого отношения.
— Что я, по-твоему, не могла бы купить личные презервативы? — совершенно справедливо замечала я.
— Не знаю, — хорошенько подумав, отвечал муж, — не знаю.
И ушел, собравши совсем немного своих вещей. Проявившись через месяц, уже спокойно пояснил, что понимает, что презервативы — полная ерунда, но если он лишился доверия к человеку, то это надолго.
— А времени у меня мало, — ровно завершил он, и я даже подалась от таких глубин его личности, удивительного благородства, общей атмосферы торжествующей правды.
Еще через пару месяцев от одной приятельницы, полусветской полульвицы Аллочки услышала, что третий муж уже около полугода снимает на Соколе квартиру для своей моложавой сотрудницы, а последнее время и сам там плотно живет.
Дорогой, мой молескинчик, притулилась в салоне автомобиля Славки-водителя и пишу. Славка что-то жрет в «Макдоналдсе», ужасно пахнет горелым маслом и другой шнягой, дышу через меховую опушку куртки.
— Ну, все, все, хватит, нам надо поговорить, отпусти меня уже.
— О чем нам с тобой разговаривать, как не о любви?
— Да, вот именно что о любви.
— Так не важнее ли слов любви ее дела! Приди ко мне, прелестница! Я пить желаю губ твоих нектар!
— Ненавижу, когда ты ведешь себя как клоун.
— Это потому, что ты не понимаешь, в каких местах нужно смеяться.
— Да я ни в каких местах не хочу смеяться.
— Так. Ну что там у тебя? Начальство достало? Лишили квартальной премии? Колготки порвала? Папочка едет на перекладных из Похвистнева, чтобы проведать дочурку, столичную жительницу?
— Из Сызрани.
— Прости меня, моя любовь! Никак не могу запомнить этого простого, русского названия — Сызрань.
— Смотри вот сюда.
— Господи. Что это за?
— Тесты на беременность.
— Вот эти сорок штук? Чьи? Ты собирала их последние недели у половозрелых жительниц Юго-Восточного административного округа?
— Мои, бл-дь!..
— Ты их коллекционировала несколько лет?
— Несколько зим.
— Эн зэ.
Ну вот, называется, поговорили, Любимый просто рассмеялся и сказал, что я все придумала, нормальненько так, да? Придумала! А лишнюю полосочку пририсовала разноцветными фломастерами, просто для прикола. Я поступила, наверное, потом не очень умно, сознаю, ну: кинула всю эти бумажную лапшу ему в лицо, долетела только парочка, но и это ему не понравилось совершенно, он покраснел и заорал:
