Тем временем вернулся Левша. Но он принес не только ножи для чистки картошки. На плече у него сидит птица, которая бьет подрезанными крыльями. За ногу птица привязана цепочкой, словно она — попугай.
— Что это? Что это? — кричит Пин и подносит палец к клюву птицы. Птица вращает желтыми глазами и моментально клюет его в палец.
Левша хохочет.
— Что, сразу убрал руки, товарищ! Берегись, Бабеф — сокол мстительный.
— Где ты его взял, Левша? — спрашивает Пин, который все больше убеждается, что не следует доверять ни взрослым, ни их животным.
— Бабеф — ветеран нашего отряда. Я вынул его из гнезда, когда он был еще птенцом. Он тотем, талисман нашего отряда.
— Было бы лучше, если бы ты оставил его на свободе и дал ему сделаться хищной птицей, — замечает Кузен. — Ничего себе талисман. Он приносит несчастье, почище любого монаха.
Но Левша подносит ладонь к уху и делает им знак помолчать.
— Та-тата… Слышите?
Они прислушиваются: внизу, в долине, раздаются выстрелы. Автоматные очереди и несколько взрывов ручных гранат.
Левша бьет по ладони кулаком и визгливо хихикает.
— Ну вот, ну вот, я же говорил, что от нас никто не уйдет. Мы всем им продырявим черепушки.
— Ладно. Если будем сидеть здесь, не больно-то много мы их продырявим. Я схожу взглянуть, как там, — говорит Кузен.
— Погоди, — останавливает его Левша. — Не хочешь каштанов? Осталось с утра. Джилья!
Кузен резко поднимает голову.
— Кого это ты зовешь? — спрашивает он.
— Жену, — отвечает Левша. — Она здесь со вчерашнего вечера. В городе за ней охотится «черная бригада».
Действительно, в дверях сарая появляется женщина с обесцвеченными перекисью волосами, еще молодая, хотя и малость потрепанная. «Вот уж никогда не подумал бы, что у Левши такая молодая и такая хорошенькая жена», — думает Пин.
Кузен хмурит брови и поглаживает усы.
— Привет, Кузен! — говорит женщина. — Я к вам переселилась. — И она идет к ним, засунув руки в карманы: на ней брюки и мужская рубашка.
Кузен бросает взгляд в сторону Пина. Пин понимает: даже здесь невозможно избавиться от этих проклятых женщин; если все начнут таскать баб в отряд — добра не жди. И Пин горд оттого, что у него с Кузеном есть свои тайны — тайны, касающиеся женщин, — и что они понимают друг друга с одного взгляда.
— Ты принесла с собой хорошую погодку, — говорит Кузен с некоторой горечью и, стараясь не смотреть на нее, показывает на долину, где все еще слышны выстрелы.
— А какой тебе надо погоды? — вмешивается Левша. — Послушай, как поет станковый. А огнеметы! Ну и бардак! Джилья, дай ему миску каштанов, он хочет идти вниз.
Джилья смотрит на Кузена со странной улыбкой. Пин замечает, что глаза у нее зеленые и что шеей она поводит совсем как кошка.
— Нет времени, — бросает Кузен. — Мне действительно пора идти. Готовьте обед. Не робей, Пин.
Он удаляется с накидкой, свернутой в скатку, и автоматом наперевес.
Пину хотелось бы догнать Кузена и не отставать, но у него ломит кости после всех приключившихся с ним передряг, да и выстрелы в долине наводят на него страх. Наверно, неплохо было бы остаться здесь, с Левшой и его женой. Пин не возражал бы, если бы они оказались гномами, живущими в одинокой хижине посреди леса, он стал бы их приемным сыном и разговаривал бы с феями. Но у человечка в матросской курточке вид какой-то вредный и зловещий, как и у хмурого, сердитого сокола, сидящего у него на плече. Жена человечка все время про себя усмехается, а ее муж этого даже не замечает. Пину хочется сказать: «Смотри, Левша, разрази меня гром, на твоем месте я не больно-то доверял бы этой женщине».
— Ты чей, мальчуган? — спрашивает Джилья и проводит рукой по его густым взъерошенным волосам. Пин резко отстраняется: он не выносит женских ласк. К тому же ему не нравится, когда его называют мальчуганом.
— Твой сыночек. Разве ты не заметила, что нынче ночью кой-кого родила?
— Здорово сказано! Здорово! — каркает Левша. Он точит нож и приводит этим сокола в ярость. — У партизана никогда не спрашивают: ты чей? Ответь ей: я сын пролетариата, моя родина — Интернационал, моя сестра — революция.
Пин смотрит на него искоса и подмигивает.
— Что? Ты тоже знаешь мою сестру?
— Не обращай на него внимания, — говорит Джилья. — Он всем в отряде задурил голову перманентной революцией. Комиссары и те против него. Троцкист — вот что говорят они ему, троцкист.
«Троцкист» — еще одно новое слово.
— А что это значит? — спрашивает Пин.
— Сама толком не знаю, — отвечает Джилья, — но слово это к нему вполне подходит: троцкист!
— Дура! — кипятится Левша. — Я не троцкист! Если ты явилась сюда, чтобы злить меня, то я мигом отправлю тебя назад в город, в лапы к «черной бригаде».
— Мерзкий эгоист! — огрызается Джилья. — Из-за тебя…
— Цыц! — прикрикивает на нее Левша. — Дай послушать. Почему больше не поет станковый?
Действительно, станковый, который все время строчил не умолкая, вдруг замолчал.
Левша озабоченно смотрит на жену.
— Что там произошло? Кончились боеприпасы?
— …Или убили пулеметчика, — с опаской замечает Джилья. Оба прислушиваются, потом переглядываются, и на их лица возвращается злоба.
— Так что же? — спрашивает Левша.
— Я говорила, — срывается на крик Джилья, — что из-за тебя я месяцами места себе не находила от страха, а теперь ты не желаешь, чтобы я здесь скрывалась.
— Сука! — кричит Левша. — Сука! Если я ушел в горы, то только потому… Ну вот! Опять заработал!
Станковый пулемет снова бьет короткими редкими очередями.
— Слава богу, — говорит Джилья.
— …только потому, — вопит Левша, — что я не мог больше жить с тобой дома: противно было глядеть, что ты вытворяешь!
— Ах так? И когда только война кончится? Когда же наконец опять начнут ходить корабли и я буду видеть тебя не чаще двух-трех раз в год?.. Скажи-ка, что это за выстрел?
Левша озабоченно прислушивается.
— Вроде бы миномет…
— Наш или ихний?
— Дай послушать. Стреляют с той стороны. Ихний.
— С этой стороны — и вдоль долины. Это — наши.
— Тебе только бы поспорить. О чем я думал, когда с тобой связался! Ну конечно, наши… Слава богу, Джилья, слава богу.
— А что я тебе говорила! Троцкист — вот ты кто! Право слово, троцкист!
Пин упивается, теперь он в своей стихии. В переулке супружеские ссоры, случалось, тянулись целый день, и он часами слушал их под окном, словно радио, стараясь не пропустить ни одной реплики; время от времени он вмешивался в перебранку, выкрикивая какую-нибудь шуточку, да так громко, что ссорящиеся замолкали, а потом оба свешивались с подоконника и набрасывались на него.
Тут все это гораздо лучше: посреди леса, под аккомпанемент выстрелов и с новыми, смачными словечками.
Теперь все затихло, сраженье в долине, видимо, закончилось; супруги сердито переглядываются, но молчат.
— Разрази меня гром! — изумляется Пин. — Неужели вы уже перестали? Или вы забыли, на чем остановились?
Левша и Джилья смотрят сперва на Пина, потом друг на друга, выжидая, пока один скажет что-нибудь такое, чтобы другой мог тут же начать ему перечить.
— Поют! — восклицает Пин. Из долины действительно несутся звуки какой-то песни.
— Поют по-немецки, — бормочет повар.
— Дурень! — кричит женщина. — Не слышишь, что ли, это «Красное знамя».
— «Красное знамя»? — Человечек поворачивается на пятках и хлопает в ладоши; сокол отваживается полетать над его головой на своих подрезанных крыльях. — Да, это «Красное знамя».
Левша бежит вниз по склону, напевая: «Красное знамя, ты победишь…», добегает до края обрыва и прислушивается.
— Да. Это — «Красное знамя».
Он возвращается бегом, радостно крича, а сокол парит над ним на цепочке, словно бумажный змей. Левша целует жену, дает подзатыльник Пину, и все трое, взявшись за руки, поют: «Красное знамя, ты победишь».
— Послушай, — говорит Левша Пину, — не думай, пожалуйста, что мы ссорились всерьез: мы просто шутили.
— Ну конечно же, шутили, — подтверждает Джилья. — Мой муженек малость глуповат, но он самый лучший муж в мире.
Говоря это, она откидывает с его головы меховой капюшон и целует Левшу в лысину. Пин не знает, верить им или нет, взрослые такие двуличные и лживые, но ему все равно весело.
— Скорее чистить картошку, — командует Левша. — Часа через два они вернутся, а обед еще не готов!
Они высыпают из мешка картошку и, усевшись рядышком, чистят ее и бросают очищенные картофелины в котел. Картофелины ледяные, у Пина коченеют пальцы, но все равно так хорошо чистить картошку вместе с этим странным гномом, не поймешь, злой он или добрый, и его женой, еще более непонятной. Джилья вместо того, чтобы чистить картошку, принялась причесываться. Это раздражает Пина: он не любит работать, когда рядом кто-нибудь бездельничает. Но Левша преспокойно продолжает чистить. Может, у них всегда так заведено и он уже привык?
