Ниже, по склону, лес редеет и переходит в поляну. Говорят, на этой поляне зарыты трупы шпионов. Ночью, проходя по ней, Пин малость побаивается: ему кажется, что вот-вот из травы высунется рука и схватит его за пятки.
Пин сделался своим человеком в отряде. Он со всеми запанибрата и знает, как над кем подшутить, чем кого разозлить, а кого и заставить полезть в драку.
— Разрази меня гром, командир, — говорит он Ферту, — мне сказали, что ты для прогулок в долину заказал себе форму — с погонами, шпорами и саблей.
Пин подшучивает над командирами, однако старается не сердить их. Ему нравится водить дружбу с начальством. А потом — так легче уклониться от наряда или пропустить свою очередь идти в дозор.
Ферт — худощавый юноша, сын переселенцев с юга. У него болезненная улыбка и веки, опускающиеся под тяжестью огромных ресниц. По профессии он кельнер. Неплохое ремесло: шьешься подле богачей — сезон работаешь, потом отдыхаешь. Но ему хотелось бы целый год валяться на солнце, закинув за голову нервные руки. И вдруг, неизвестно почему, им овладела слепая ярость. Она не дает ему ни минуты покоя, заставляет вздрагивать его ноздри, чуткие, как антенны, и с каким-то сладострастием сжимать в руках оружие. Командование бригады его недолюбливает, потому что Комитет дал ему неважную характеристику, а также потому, что в боевых операциях Ферт действует, как ему заблагорассудится. Он любит командовать, но не любит подавать пример. И все же, когда ему захочется, он бывает на высоте. А командиры в бригаде наперечет. Потому-то ему и дали этот отряд, на который нельзя как следует положиться и который используют лишь для того, чтобы изолировать людей, плохо влияющих на остальных. Ферт обижается на командование, делает все по-своему и бьет баклуши. Он вечно твердит, что болен, и целыми днями валяется в сарае на подстилке из свежих папоротников, закинув руки за голову и прикрыв глаза длинными ресницами. От него был бы прок, окажись в его отряде комиссар, который знал бы хорошо свое дело. Но Джачинто, комиссара отряда, одолели вши. Он развел их на себе столько, что уже совершенно не способен справиться с ними. Точно так же он не способен завоевать хоть малейший авторитет ни у командира, ни у партизан. Время от времени его вызывают в батальон или в бригаду, требуют критически разобраться в сложившейся ситуации и попробовать найти выход. Пустая трата времени! Джачинто возвращается в отряд, опять чешется днем и ночью и притворяется, будто не замечает ни того, что делает командир, ни того, что говорят о нем люди.
Ферт выслушивает шутки Пина, подрагивая ноздрями и болезненно улыбаясь. Он говорит, что Пин — лучший боец в отряде, что сам он болен и хочет уйти на покой, что командование отрядом можно поручить Пину, тем более что при любом раскладе все будет делаться шиворот-навыворот. Тут все принимаются дразнить Пина, спрашивая, на какой час назначена операция и сумеет ли он прицелиться и выстрелить в немца. Пин злится, когда ему говорят такое, потому что в глубине души он боится оказаться под огнем и не уверен, хватит ли у него духу стрелять в человека. Но в кругу товарищей ему хочется чувствовать себя с ними на равных, и он пускается выдумывать, что он сделает, когда его пошлют в бой. Поднеся кулаки к глазам, Пин изображает, будто строчит из пулемета.
Это его возбуждает: он думает о фашистах, о том, как его били, о лиловых небритых рожах в комендатуре; та-та-та — и все валяются мертвые и грызут кровавыми деснами ковер, постеленный под письменным столом немецкого офицера. Так и у него появляется грубое, суровое желание убивать, ему хочется убить даже забившегося в курятник дневального, что с того, что он придурок — именно за то, что он придурок; ему хочется убить и печального часового в тюрьме — именно за то, что он печальный, и за то, что лицо у него в порезах после бритья. Это такое же глубоко запрятанное желание, как желание любви, — привкус у него неприятный и резкий, как у табачного дыма и у вина. Желание это, непонятно отчего, свойственно всем людям; удовлетворение его, видимо, сулит какое-то неведомое, таинственное наслаждение.
— Будь я, как ты, мальчишкой, — говорит Пину Дзена Верзила, по прозвищу Деревянная Шапочка, — я бы недолго думая спустился в город, застрелил офицера, а потом опять удрал бы сюда. Ты ведь мальчик, никто на тебя не обратит внимания, ты сможешь прошмыгнуть у них под самым носом. И удрать тебе будет гораздо легче.
Пин приходит в ярость: он знает, что они говорят все это только для того, чтобы посмеяться над ним, а потом они не дадут ему оружия и не выпустят из лагеря.
— Пошлите меня, — предлагает он. — Увидите, что пойду.
— Валяй! — говорят они. — Завтра отправишься.
— На что спорим, что я спущусь и кокну офицера? — спрашивает Пин.
— Ладно, — говорят они. — Ферт, ты дашь ему оружие?
— Пин — поваренок, — отвечает Ферт, — его оружие — нож для чистки картофеля и поварешка.
— Плевал я на ваше оружие. Разрази меня гром! У меня есть пистолет немецкого матроса, ни у кого из вас нет такого!
— Черт возьми! — смеются они. — А где ты его держишь? Дома? Матросский пистолет! Уж не водой ли он, часом, стреляет?
Пин кусает губы. Когда-нибудь он выроет пистолет и совершит чудеса — все просто обалдеют.
— На что спорим, у меня есть пистолет «пе тридцать восемь», я его спрятал в таком месте, о котором никому, кроме меня, не известно.
— Что ты за партизан, если прячешь оружие? Укажи место, и мы сходим за твоим пистолетом.
— Нет. Место знаю только я, и я никому не могу сказать, где оно.
— Почему?
— Там паучье гнездо.
— Заливай! Когда это пауки делали гнезда? Что они — ласточки?
— Если не верите, дайте мне ваше оружие.
— Свое оружие мы сами раздобыли. Оно у нас завоеванное!
— Разрази меня гром! Я свой пистолет тоже завоевал. В комнате сестры, пока матрос…
Они хохочут. В таких вещах они ничегошеньки не понимают. Пину хотелось бы партизанить в одиночку, только со своим пистолетом.
— На что спорим, что я найду твой «пе тридцать восемь»?
Вопрос задан Шкурой, хлипким, вечно зябнущим пареньком, у которого на верхней губе только-только начали пробиваться усики. Шкура чистит затвор, усердно наяривая его тряпкой.
— Спорим хоть на твою тетку, что ты не знаешь место паучьих гнезд, — говорит Пин.
Шкура кладет тряпку.
— Сопляк! Мне известен в овраге каждый камешек. А со сколькими девчонками я валялся на берегах ручья — тебе даже не снилось.
У Шкуры две пожирающие его страсти: оружие и женщины. Он вызвал восхищение Пина, компетентно обсудив с ним всех проституток в городе, назвав цены, назначаемые его сестрой Негрой, что позволяет предполагать, будто он и ее хорошо знает. Пин и тянется к Шкуре, и вместе с тем испытывает к нему отвращение: хлипкий, вечно зябнущий Шкура постоянно рассказывает либо о девчонках, предательски схваченных за волосы и поваленных на траву, либо о новом, усовершенствованном оружии, которое выдали «черной бригаде». Шкура еще совсем юн, но он успел исколесить всю Италию, выезжая в лагеря авангардистов[8] и участвуя в их маршах. Он сызмальства возился с оружием и, еще не достигнув положенного возраста, побывал в публичных домах всей страны.
— Никто не знает, где находятся паучьи гнезда, — повторяет Пин.
Шкура смеется, обнажая десны.
— А я вот знаю, — говорит он. — Сегодня я иду в город реквизнуть автомат у одного фашиста, заодно поищу и твой пистолет.
Шкура то и дело наведывается в город и возвращается обвешанный оружием. Ему как-то всегда удается пронюхать, где спрятано оружие, кто держит его у себя дома, и он идет на риск быть схваченным, лишь бы только пополнить свой арсенал. Пин не знает, верить Шкуре или нет. Может, Шкура и есть тот самый настоящий друг, которого он так долго искал, друг, который знает все о женщинах, о пистолетах и даже о паучьих гнездах? Но Пина отпугивают красноватые, холодные глазки Шкуры.
— Ну а если ты найдешь мой пистолет, ты мне его принесешь? — спрашивает Пин.
Шкура хохочет так, что десны вываливаются наружу.
— Если я его найду, он станет моим.
Отобрать оружие у Шкуры не так-то просто. Каждый день в отряде вспыхивают ссоры, потому что Шкура плохой товарищ и утверждает, что ему принадлежит право собственности на все собранные им боеприпасы.
Прежде чем уйти в партизаны, Шкура записался в «черную бригаду», чтобы получить автомат. С этим автоматом он носился по городу и стрелял во время комендантского часа кошек. Потом он дезертировал, прихватив с собой половину оружейного склада. С тех пор Шкура снует между городом и партизанским лагерем, раздобывая чудные автоматические винтовки, ручные гранаты и пистолеты. Он частенько заводит речь о «черной бригаде»; в его рассказах она окрашена в дьявольские, но не лишенные привлекательности тона: «В «черной бригаде» делают так-то… В «черной бригаде» говорят…»
