К числу последних принадлежал Акли. Он с самого начала занялся торговлей хлебом. Хлеб выдавался по карточкам, достать его было почти невозможно, и Акли торговал им втридорога. Целый отряд погонщиков доставлял зерно на мулах из Сиди-Аиссы в горы. Передвигались они по ночам. Взбираясь вверх, они старались обойти Куилальский перевал, ибо там их поджидали жандармы, которые неизменно отбирали у погонщиков несколько килограммов сахара; обоз продвигался обходными тропами, где нагруженным мулам каждую минуту грозила опасность низвергнуться в пропасть.
Тем временем целые толпы нищих бродили по деревне и жалобно просили милостыню. Каждый день к дому Давды подходила целая процессия, и она никогда никому не отказывала. Нищие всей округи сообщали об этом друг другу, и некоторые приходили к ней издалека. Перед тем как войти в Тазгу, они прятали где-нибудь в канаве свои бурнусы и гандуры, чтобы явиться к ней в еще более убогом виде; у ее дверей они взывали особо жалобным голосом, и Давда всем подавала.
Но нищета распространялась, и бороться с ней было все труднее. По дорогам бродило столько нищих с ввалившимися глазами, с растертыми в кровь или мозолистыми подошвами, что невольно думалось: под силу ли даже самому аллаху одеть их всех и насытить? Арабская земля обильна, так куда же подевался весь хлеб? У французов много больших фабрик, но куда же запропало столько материи? Редкие разносчики, еще заглядывавшие к арабам, рассказывали, что там на несколько женщин имеется порою всего лишь одно платье. Если одна уходит, другие вынуждены ждать ее возвращения; гандуру они надевают по очереди. Однажды доктор Никозиа вскрыл труп юноши, найденный на обочине дороги, и обнаружил у него в желудке пучок непереваренных трав. То тут, то там на дорогах встречались люди с ружьем в руках, они вежливо просили поделиться с ними ячменем, который вы несли своим ребятишкам, потому что их малышам совсем нечего есть. Так вот какова война! Никто ничего не понимал; и после долгих, но тщетных стараний выяснить, в чем корень зла, все неизменно валили вину на бездарное, бесчестное правительство, которое допускает, чтобы типы вроде Акли набивали себе карманы, в то время как люди подыхают от голода. Торговец пшеницей купил себе «плимут» и тщательно его запрятал, чтобы избежать реквизиции. И каждый вечер, выходя на площадь, изливался в бесконечных жалобах на трудные времена.
Меддур вновь уехал в школу и разглагольствовал теперь редко и без прежнего запала. Он перестал носить галстук и ходил летом в соломенной шляпе, а зимой в белой шерстяной феске — как и все.
После двух лет замужества у Секуры было двое детей; это, казалось, не отняло у нее много сил: она все так же простодушно смеялась и вид у нее был все такой же цветущий. Зато Ибрагиму, ее мужу, пришлось закрыть лавочку, которую он держал в Недроме, и переселиться в Тазгу, где он и стал жить на накопленные деньги.
Все пребывали в полной растерянности. Война не принесла коренных перемен, каких от нее ждали. Сельский сход собирался редко и проходил теперь в обстановке, полной уныния и неуверенности. Дело в том, что не все молодые вернулись домой. Азуау и Ахсен погибли, вероятно, у канала Элет, где сражался их батальон, там же их и похоронили, если только кости их не гниют где-нибудь в лесу, под кустом; другие были в плену в Германии, или в Польше, или где-либо еще — как знать? Вернутся ли они когда-нибудь? Тени их, казалось, реяли в воздухе, которым дышали старцы, собиравшиеся решать дома дела селения. Воспоминание о них отдавалось болью в сердцах: они были молодые, сильные, отчего же их здесь нет, и почему нет именно их, а не кого-то другого? Перед тем как закрыть собрание, шейх громким голосом произносил особую молитву за отсутствующих — «Ильгхоиав»; в самом конце он делал паузу и обращал указательный палец к небу. Его фигура гордо высилась над склоненными головами. Он возглашал:
— Говорите все: «Аминь».
По собравшимся пробегал трепет, и слышалось глухое, печальное:
— Аминь.
Хотя все из ватаги Уали возвратились невредимыми, сехджи они больше не устраивали. Мух находился среди буадду. Со слов пастухов из той местности мы знали, что он живет со старушкой матерью и женой, которая вернулась от своих родственников; теперь он был всецело занят своими землями, а дудочка, пляски и прежние друзья стали для него лишь воспоминаниями — мертвыми и безразличными.
* * *
Все в мире перепуталось, везде царила неуверенность, все же надо было жить, и, когда наступила пора готовить оливковое масло, жители Тазги снова взялись за работу, которой с незапамятных времен занимались их предки. Ветви гнулись под тяжестью желтых, темно-лиловых и черных маслин.
Мы все с облегчением принялись за дело. За работой не остается времени на бесконечные думы о нищете и невзгодах, забываешь о бессмысленной гибели Азуау и Ахсена, не замечаешь в глазах окружающих того уныния, которое, конечно, можно прочесть и в твоих собственных, стараешься не думать о том, что война кончилась лишь для нас, но не для всех и что на других холмах другие люди еще умирают, как умерли Азуау и Ахсен… и почем знать, быть может, так же бессмысленно.
Четыре месяца мы будем вечерами возвращаться домой, чувствуя здоровую усталость во всем теле. Почти все оливковые рощи расположены вдали от селения, по ту сторону долины. Придется ежедневно по два раза перебираться через речку: утром — идя на работу, вечером — возвращаясь домой. Течение очень быстрое, особенно к концу зимы, и каждый год река, как у нас выражаются, «пожирает» то юного пастушка, то слабенького старца. Но все мы более или менее твердо знаем, как переправляться всего безопаснее: нужно идти наискось по течению, иной раз поддаваться ему, волочить ноги по дну, а ни в коем случае не поднимать их, не наступать на камни, потому что течение может внезапно выбить их из-под ног. К тому же во время паводка реку никогда не переходят в одиночку, даже в Аусафе, где самый мелкий брод.
Проще всего было бы построить мост, и Акли, всегда стоявший за прогресс, внес такое предложение на последней сходке. Пока торговец зерном говорил, вся ватага во главе с самим Уали улыбалась. Правда, сами-то они легко переправлялись в любую погоду. Шейх тоже воспротивился предложению Акли.
— Если аллах начертал на твоем челе, что погибнешь в реке, то никакой мост тебя не спасет… Вознесем же молитвы во имя твое, о пророк…
Это — ритуальное обращение, которым начинается всякая речь, произносимая возвышенным слогом. Собрание ответило ему обычным:
— Во имя твое, о пророк… Да пребудет с тобою благодать.
Во времена предков за рекой жила девушка, просватанная за юношу из нашего селения. Когда настала зима, юноша захотел жениться. Сколько ему ни толковали, что нельзя праздновать свадьбу зимой, он стоял на своем. Наконец поехали за невестой. На обратном пути посланцы увидели, что река покраснела и вздулась. Самым разумным было бы вернуться домой, но судьба влекла их вперед. Первые прошли благополучно. Когда же невеста, путаясь в нарядах и покрывалах, вся в драгоценностях, спустилась в реку, течение свалило ее разукрашенного мула. Все бросились ей на помощь, но течение было очень сильное. Пониже, около скалы, есть глубокая заводь. Там невеста попала в водоворот и пошла ко дну. С тех пор это место называется Невестиной заводью.
Я бросил взгляд на Менаша: его карие глаза рассеянно смотрели на шейха, но он, видимо, не слушал продолжения речи; воображение рисовало ему яркие, тонкие покрывала той, кого «пожрала речка».
Ни Менаш, ни я даже и не помышляли о том, чтобы вернуться в оккупированную Францию и продолжать учение. Неуверенность в завтрашнем дне и невозможность заняться чем-либо другим, ибо ничего другого мы не умели делать, понудили нас оставаться в Тазге, и за неимением лучшего занятия мы приняли участие в сборе урожая.
Каждое утро, еще до рассвета, прежде чем шейх призовет с минарета к утренней молитве, люди и животные начинали пестрыми, шумливыми группами спускаться по извилистой, крутой и каменистой дороге, направляясь к речке. Женщины наряжались словно в праздник, и всюду слышалось позвякивание их серебряных украшений. Мужчины шли в рабочей одежде, большинство — с ружьями. Стершиеся копыта ослов и мулов глухо постукивали по каменистой тропе. В тающих сумерках свежего зимнего утра вооруженные мужчины, принарядившиеся женщины и навьюченные животные длинной вереницей спускались к реке, словно для совершения обряда. В воздухе веял смешанный запах пудры, навоза и левкоев, которыми женщины обвили свои ожерелья.
На берегу реки первые прибывшие ждали остальных, ибо реку надо переходить всем вместе, вместе надо погружаться в очистительную, а иногда и коварную воду. В речке было два брода, поэтому все разделились на две группы, чтобы воспользоваться бродом, который выводит ближе к их участку, затем юноши и взрослые мужчины стали помогать переправляться женщинам, детям и скоту. Кое-кто проявлял тут особую ловкость; верзила Уали, а прежде и Мух считались в этом деле мастерами. Некоторые не решались в половодье входить в реку и возвращались обратно; к таким относились с явным презрением. Немало новичков, не желавших опозориться, было унесено стремниной, речка то и дело «жрет» маленьких пастушков. В таких случаях все село спускается вниз по течению, чтобы видеть, в каком месте речка «изрыгнет» принесенную ей искупительную жертву. Иной раз лишь много дней спустя кто-нибудь из племени, живущего ниже по течению, придет и сообщит, что река выбросила на берег чей-то труп. Тогда юноши отправляются туда и приносят тело на тростниковых носилках, а старики поют песню о тех, кто умер вдали от родного селения. В следующую зиму те же люди выполняют тот же обряд — и так до бесконечности.
