Хлебнув этой горечи и припадая к едва живому пирожку, Паша, как ни странно, повеселел. Да все у них с Наташей правильно. Этот образ жизни: самолеты, континенты, скайпы. Двадцать первый век. Успешные, современные люди. Все равно они окажутся в итоге вместе, будь то хоть Москва, хоть Штаты, хоть… Да, они будут слетаться и разлетаться. Урывать вечер, чтобы в хорошем ресторане, под музыку, взахлеб, рассказать друг другу о своих делах… Разлетаться после этого? Ну что же. Это счастье состоявшихся людей. И так даже ярче, чем в унылом, однообразном, полном взаимного поедания — амебном, нищенском браке…
— Пирожок какой-то странный, — глубокомысленно заметил Игорь.
…Первый серьезный рассказ случился у Игоря классе в восьмом. Конечно, что-то писалось и до этого. И бумагу он марал с детства (и навсегда запомнил эти жемчужные, розоватые или голубоватые толщи нетронутой бумаги «для пишущих машин», мама приносила с работы — из управления, ибо все тогда было дефицитом. Но толщи завораживали). Кривые рисунки, чумазые комиксы. Многословное подражание книжной серии «Детский детектив». Знатное семейство умилялось. В какой-то момент Игоря просто перехвалили.
Но классе в восьмом на бумагу выплеснулось что-то серьезное, а впрочем, Игорь тогда всерьез страдал. Он замышлял планы, как ему перестать быть всеобщим шутом: буквально, больше и мрачно молчать, не встревать со своими остротами, что было сложно выполнить на практике; делать трагичное лицо…
Всеобщим клоуном Игорь был всю свою школьную — вернее, гимназическую — жизнь и только в восьмом классе стал осознавать, что никто не воспринимает его всерьез, что настоящих друзей-то и нет, что жизнь проходит мимо. Эта жизнь, сейчас препарируемая во многих сериалах, тогда — у восьмиклассников — только начала волшебно вскипать: компании, отношения, любови. А Игорь ходил тайным Грушницким в солдатской шинели, смотрел со стороны, внешне по-прежнему развлекая народ, но обнаруживая в самом себе какого-то слезливого романтика. Песня, которая нравилась ему (самая наивная, сентиментальная попса девяностых), нравилась, может, и половине класса, но Игорь никогда бы в этом не признался, жестоко глумясь над ее глупеньким текстом на дискотеке. А дома копились тайные кассеты, купленные ли, записанные ли грубыми кусками с радиоэфира. И он бы умер на месте, если бы кто-то нашел и включил пленку из этого тайника.
Жаль, что тот рассказ не сохранился. Игорь чуть улыбнулся — краешком губ, — глядя на исчезающего себя в исполинской витрине аэропорта: светало. Рассказ не сохранился, потому что раз в пару лет, где-то так, на Игоря нападало яростное желание выскоблить все старое, несовершенное, начинать гениальный путь с нуля. Культурные слои, пласты бумаг валились на помойку. И даже родители жалели вслух — почти всерьез.
На посадку пригласили с опозданием и везли притихшим автобусом меж спящих слоновьих «Туполевых». Туман стелился по бетонке. Самолет ждал в стороне. Свистели на малых оборотах турбины. Выдыхали пар, на малых глотках морозного воздуха, негромко переговаривались, ждали. Ту-154 все-таки красив. Кто-то когда-то сказал, что это последний лайнер, по которому видно, что он реактивный. Сама эта эстетика, романтическая… Павел, мерзнущий у трапа, чувствовал это прекрасно.
По вип-пассажирам не было видно, что они вип. Так же топтались возле трапа — допотопного, нижней, автомобильной, частью похожего на картинки в старинной книжке про Незнайку… Кто-то с шиком отшвырнул сигарету: ветер погнал ее под колесищи. Все-таки элита бывает только тогда, когда есть чернь. А когда в салоне все — бизнес-класс… Наверху только стюардесса, у люка, с корешками талонов, пронятая всеми высокими ветрами, мудрая. Поднимались малыми партиями. Прежде чем шагнуть в низкий ковролиновый мирок, Паша хлопнул ладонью по мокрому железу, как по плечу: не подведи.
Ничего же плохого не может с ними случиться? Стоп, неужели он сам поверит во все эти заклинания…
Их с Игорем посадили в самом конце салона, отделив от остального человечества пятью или шестью рядами спинок, полубеззубыми. Когда они уже катили по рулежной дорожке, стюардесса на фоне шторок виртуозно дирижировала самолетом, то есть размахивала кислородной маской, ни к чему не присоединенной.
— А какие рассказы ты везешь в Москву? — спросил вдруг Паша с участием, завозившись в ремнях. Лайнер уже круто брал вверх, так, что вздыбились шторки, резал под углом пространство над перекошенными лесами, и хотелось упереться взглядом в переднюю спинку, не думая ни о чем.
В местной газете рассказ Игоря впервые напечатали, когда автор пошел класс в десятый и стояла сухая багровая осень. Писателя ждала немеркнущая слава. Газетный лист повесили на стенде у школьной библиотеки. Отзывы одноклассниц Игорь втайне записывал. На шутливые разводы одноклассников — поддался, выкатив с гонорара крепкого пива — «обмывать». (Тайной оставался факт, что гонорар оказался меньше стоимости пива, и автор свои карманные добавлял.) Наконец, это повлияло даже на «профориентацию» (был такой дурацкий щит в вестибюле, полный постороннего). В журналистику Игоря запнули прямо с урока физкультуры.
Ненавистный физрук предложил: раз уж Игорь печатается — разместить в газете заметку о каких-то успехах школьной команды в городских соревнованиях (с подтекстом: чем на глупости место печатное тратить…). Негласно это означало послабления в физ-ре, по которой пожизненно маячило твердое «три» и потоки глумлений типа «жиртрест». В позоре мелочных обид шагал Игорь в редакцию, снова и снова.
Физрука он презирал всей душой. Тот же воодушевлялся. В эпоху информационных войн физрук взял за привычку во время баскетбола подсаживаться к одинокому Игорю (освобождение от подвижных игр!) и обсуждать скандальные передачи Сергея Доренко. Вернее, пересказывать свои впечатления, скудные, все переломанные без мата. Например, он садился рядом, разящий потом и чесноком, и говорил: а че-то я вчера смотрел Доренко, задремал («пьяный был», — проносилось у Игоря), проснулся — а на экране ничего, помехи. И Игорь брезгливо разъяснял известный уже всему городу факт, что вчера губернатор распорядился срочно оборвать трансляцию… Физрук шумно радовался, в ключе: «а я-то проснулся, а на экране нет ниче!» Игорь презрительно улыбался. А потом шагал, ледяной, с распаренными всеми в раздевалку.
Такие сложные дороги вели Игоря в журналистику и литературу.
Они оказались тем более извилисты, что Игорь скандально провалил поступление на филфак. Полгода он занимался аж с завкафедрой, прогорклым профессором, отношения с которым особо не сложились. (Газетные листы с рассказами, горделиво принесенные в первый же день, тот читал оглушительно холодно.) Затем был с позором изгнан с экзамена, пойманный на шпаргалке, и удалялся с мертвой улыбкой, как Остап Бендер с аукциона, а прогорклый профессор смотрел в окно. В панике успели перекинуть документы на некий социально-гуманитарный факультет, там еще принимали. Но это уже совсем другая история. Игорь ткнулся лбом в неохватную небесную тундру, ледяную, как стекло — да он и ткнулся в стекло. На высоте оно стало чуть арбузным по фактуре.
Когда долетели до ясной, безоблачной Москвы, то долго кружили над аэропортом, и то, что кружили, было понятно только по ослепительному утреннему солнцу. Оно — молодое и хищное — заглядывало в салон, как маньяк, то с одной, то с другой стороны и медленно ползало по замершим лицам. Все почему-то подавленно молчали, и Паша подумал, что, наверное, ужас аварийной посадки — это так.
Еще он подумал, что Шереметьево, наверное, болезненно напомнит октябрь, поездку с Наташей, Наташу. Боль не то чтобы заедала, но… Паша не столько, пожалуй, переживал, сколько знал, что переживает, что так должно быть. И, кстати, не напомнило. Они вообще попали в здание аэровокзала через другой терминал. Автобусы — и вовсе сверхъестественные, что твои марсианские корабли, столько «наворотов»; и даже как-то оскорбляло, что эта техника обслуживает такие скучные, такие земные и вчерашние самолеты.
Не имея особого багажа, наша пара очень быстро все прошла и набилась в «газель», в которой все очень смиренно готовились к химкинским пробкам.
— Я на семинарах до вечера, — деловито командовал Павел. — Ты пока съезди в центр, погуляй, что ли.
Он готов был «завещать» свои обычные маршруты, Тверскую — чудовищные кораллы фасадов, заросшие мемориальными досками, набережную Москвы-реки… Своих ведь у Игоря быть не могло.
— У меня ведь дела, ты забыл?! — почти возмутился Игорь и раскрыл толстенькую папку, весь полет по ней долбил пальцами. Паша не сдержал улыбки, так наивно выглядел этот «географический наборчик», который Игорь достал: календарик с картой метро, вырезки из журналов с адресами-телефонами редакций. «Отпечатано в типографии «Известий Совета народных депутатов СССР»». Браво.
