Утром я так и сделала. Мирослав взял полторта с собой на работу, чтобы после занести Ольге Николаевне. Вторую половину после ухода Мирослава я искрошила в уборную, пока Мишенька спал.
Меня мучило воспоминание о прошедшем дне. В голове появилась мысль, что Фиминого чемоданчика в скверике на скамейке не было. Он его где-то оставил. Посмотрела дома — нету. Значит, или в магазине, где покупал железную дорогу, или в милиции. Но какая разница? А разница в том, находился паспорт или лично с ним, или в чемоданчике. Если с ним, есть надежда, что Фима доведет дело с пропиской до конца. А если нет, жди его с визитом и снова возись. А облигации я как не собиралась от него принимать в качестве отступного, так на них и наплевала. Даже за подписью государства. Хоть это, конечно, не по-хозяйски.
Я решила ничего не предпринимать, так как что я могла сделать.
Вечером Мирослав собрал железную дорогу, и, несмотря на позднее время, они с Мишенькой долго играли. Красные вагончики ездили по окружности, и мне казалось, что конца не будет. Аж голова закрутилась.
Мишенька смеялся, Мирослав смеялся и громко кричал:
— Ту-ту-у-у!
Мишенька повторял за ним и тянул ручки вверх.
Да, дети быстро переключаются. У них мало внимания, и они направляют его на что-то одно. Я же не могла переключиться с Фимы ни на что.
И точно. Через два дня пришла телеграмма от мамы. Днем, когда Мирослав был на работе, а Мишенька в садике. «Почему задерживается Фима волнуемся».
Я ответила также телеграммой: «Не волнуйтесь задержали бумаги».
Сама же пошла в милицию к Тарасенко. Описала ему ситуацию и попросила принять участие. Он сначала посмеялся, мол, и погулять нельзя свободному мужчине. Но потом я ему выговорила, что тут не до смеха, так как характер у Фимы неуравновешенный и для его же пользы надо принять срочные меры. Упомянула и про чемоданчик, и про паспорт — то ли в чемоданчике, то ли при самом Фиме. Причем без прописки.
Федор Григорьевич обещал сделать все, что можно. Но только немного позже, примерно через неделю, если Фима сам не объявится. Пока посоветовал, если я хочу, обойти всех Фиминых знакомых в Киеве и послать телеграммы кому можно вне города. Бывали частые случаи, когда человек, склонный к употреблению алкогольных напитков, прибивался к знакомым и пил себе в удовольствие в состоянии беспамятства, а милиция тратила силы. Предложил также немедленно из его кабинета позвонить в справочную по несчастным случаям. Я попросила сделать его это лично. Все-таки к начальнику милиции отношение будет другое. Он позвонил. Суркис Ефим Наумович по спискам не проходил. Безымянных не оказалось. Если не считать двух женщин цыганского вида без документов и одного безногого инвалида на тележке.
Ну что. Телеграммы рассылать некуда, кроме как маме в Остер. Но там про Фиму ничего не подозревали. В Киеве же его знакомых, кроме разве что покойного Лени Яшковца, я не знала.
Сейчас же я пошла к дяде Лазарю на производство. Он как раз трудился над чем-то устрашающего вида — железяка зажата в тисках, и Лазарь напильником по ней шкрябал туда-сюда, туда-сюда. В шуме и гаме что-то попыталась объяснить, но Лазарь только махал руками. Конечно, уже несколько лет таил на меня злость. А тут наконец-то я обнаружилась без приглашения и что-то прошу. Это он сразу понял, хоть давно был глухой, и, видно, с периодом времени еще больше оглох. Что его не извиняет. К тому же он как известный передовик, любящий выставлять себя перед всеми, якобы боялся хоть на минуту бросить свои металлические изделия повышенной точности. Заставил меня топтаться до обеда. Я осталась ждать возле проходной. Хорошо, что недолго.
Пока стояла, наметила конспект. Ничего подробного. Только вопрос, когда Лазарь видел Фиму в последний раз.
Но Лазарь с ходу набросился с упреками в неблагодарности.
— От, прибежала, племянничка! Сама своими ножками. На таких каблучках не спотыкалася? Спиднычка узесенькая не поджимала? Ты б корочше одела, шоб идти удобней. Стыд на тебя смотреть. Хоть Хася не видит.
Причем с гордостью оглядывался по сторонам: или все понимают, что он говорит с родной племянницей? Потому что ему все-таки приятно, так как я не селючка затурканная.
Я выслушала Лазаря спокойно и громко задала свой нужный вопрос:
— Когда вы видели моего бывшего мужа Суркиса?
— Я его видел давным-давно. Когда ты его еще не выгнала. А что, опять замуж приспичило, по-честному никто не берет?
— Чтоб вы знали и сказали Хасе, я давно замужем за порядочным человеком. Разве мама вам не писала? Но это значения не имеет.
— Ясно, не имеет. Только я твоего бывшего Фиму в ближайшие назад дни не видел, потому что посещал на работе поздние собрания. Профсоюзное и открытое партийное. И по соцобязательствам. А вот мой сын видел. И говорил с Ефимом Наумовичем по душам. Хаси тоже дома не было по уважительной причине. А сынок мой был.
— И куда же Фима потом пошел? В Остер поехал?
— Не знаю. Спроси у Моти.
— А вам он не рассказывал?
— А шо рассказывать. Выпивши был Фима. Сильно выпивши. У нас, правда, не добавлял. У нас дома водки нету ни за что.
Заряд Лазаря проходил по мере высказываний, и он становился на свое обычное место подкаблучника. Тут я как педагог взяла лаской.
— Дядя, вы тут у меня единственный родной человек. И вы, несмотря на это, морочите мне голову. Лезете своими руками в бабские сплетни. Я Мотю знаю. Он вам все рассказал. По буквам. Скажите мне.
Лазарь опустил глаза. Хороший человек, честный, а попалась ему в жизни стерва и всего поломала.
— Майка, я б тебе б сказал. Но Мотя молчит, как зарезанный. Сам не понимаю, шо за секреты с пьяным. Почему ты нервируешься? Фима ж тебе чужой по всем швам. Ну, приходил, ну, ушел.
Я поняла, что большего не добьюсь и не надо себя ронять. Нужно ловить Мотьку.
С душевностью сказала:
— Спасибо вам, дядя Лазарь. Я вас всегда люблю, независимо от тети Хаси. И сын у вас хороший. По нутру в вас. Он как, еще на «Арсенале» работает?
Незаметно бросила взгляд на свои часики — половина первого.
— А як же. На «Арсенале». Слесарюет. Как говорится, слесарь по металлу, по хлебу и по салу. Я тебя тоже люблю, Майка. Непутящая ты. В отличие от своей мамы. А родная кровь. Точно ж говорю?
— Конечно. Надо нам держаться ближе, дядя Лазарь. Вы правы. Мотя сегодня в первую смену?
— В первую. В три шабашит. Пойдешь?
— Пойду.
— Попробуй. Но не советую. В таких делах надо бросать на полдороге. Не прояснять. Хуже будет. Я, откровенно говоря, с Хасей давно бросил вносить ясность. И живу себе. А то бы непонятно что повылезало.
Лазарь махнул рукой.
«Арсенал» — не инвалидная артель Лазаря, дальше проходной не проникнешь. Я побежала домой приготовить еду для Мишеньки и Мирослава. А ровно в три стояла на месте.
Мотя появился своевременно. Даже не выразил удивление нашей встречей. Оглядел меня с ног до головы и одобрительно кивнул. Все-таки мужчина, хоть и родственник.
— Мотя, к тебе приходил Фима. Я знаю. Что он тебе сказал?
— Ничего особенного. Что пьяный может сказать? Вообще он дурной какой-то. Явился с пустой коробкой с-под торта, белая, с каштаном на верхе. Не перевязанная, ничего. Он под рукой держал. Она все время падала, грязная, аж гидко. Сам грязный, перемазанный. Наверное, в торте. Руки липкие. Меня по голове гладил, я потом вычесывал крошки. С рукавов у него сыпались, как в цирке. И все.
— Мотя, скажи мне. Он говорил, что едет в Остер?
— Говорил, едет, а про Остер не говорил. Просто, что едет. Посидел пять минут. Попросил еды положить в свою коробку. Я положил. Котлеты, хлеб. Он попросил еще что-нибудь сладкое. У нас только варенье. Я дал пол-литровую банку. Вишневое. С косточками. Мама всегда варит, ты ж знаешь. Он в карман запхал. В пиджак. Еле поместилась. А коробку я бинтом перевязал. Веревки не нашел. Фима переделал по-своему. Высокая часть получилась как кастрюля, а та, где раньше был торт, получилась как крышка. Наоборот, значит. Он обрадовался, что хорошо и вместительно. В основном молчал. Только «еду» и «еду». Пьяный, что с него.
Мотя рассказывал быстро. Видно было, что ему неприятно.
Я почему-то спросила:
— Сильно водкой пахло?
— Не пахло. Совсем не пахло. Тортом аж несло. Сладкий такой запах. Наверное, водку и перебил. Но шо ж я, пьяного от трезвого не отличу? И походка в разные стороны, и глупости на языке. Точно — пьяный.
— Мотечка, а чемоданчик при нем был? Коричневый, фибровый, маленький?
— Нет. Пришел с голыми руками. Если не считать коробку. А нож перочинный был. Грязный тоже. Лезвие плохо закрывалось и открывалось — пазы забитые белым. Тортом, наверное. Фима когда бинтик резал, я заметил.
— А паспорт он тебе не показывал?
— Зачем? Нормальные люди посторонним паспорт в нос не суют.
