– Теперь понимаешь, почему на Востоке так любят чай, – сказал Джефи. – Помнишь, я рассказывал про эту книгу: первый глоток – радость, второй – счастье, третий – спокойствие, четвертый – безумие, пятый – экстаз.
– Вот именно, старина.
Глыба, под которой мы угнездились, воистину была чудом природы. Тридцать футов в вышину и тридцать в основании, почти правильный квадрат; искривленные деревья, перегибаясь, заглядывали к нам под навес. От основания камень выдавался вперед, образуя пещеру, так что в случае дождя мы были бы частично защищены.
– Как же она тут очутилась-то, эта хреновина?
– Наверное, осталась от отступающего ледника. Видишь вон там снежное поле?
– Ага.
– Вот как раз тоже остатки ледника. А может, скатилась с каких-нибудь невероятных неведомых доисторических гор, а может, грохнулась сюда, когда весь этот фигов хребет вылезал из земли, во время смещения пластов Юрского периода. Тут тебе, Рэй, не кафешка в Беркли. Тут начало мира и его конец. Видишь, как смотрят на нас эти молчаливые Будды.
– А ты ходишь сюда в одиночку…
– Неделями, как Джон Мьюир, гуляю, карабкаюсь по скалам, иду, например, вдоль кварцитовой жилы, собираю цветы, чтобы украсить стоянку, или просто хожу голышом, пою, веселюсь, готовлю ужин.
– Слушай, Джефи, я должен тебе сказать, ты самый счастливый чувак на свете, и самый классный, ей-Богу. Как я рад узнавать все это. Мне здесь хочется, знаешь, молиться; кстати, есть у меня одна молитва, знаешь, какая?
– Какая?
– Сижу и говорю, перебирая всех друзей, родных и врагов, одного за другим, без злобы и пристрастия, говорю: «Джефи Райдер, равно пуст, равно достоин любви, равно будущий Будда», потом, допустим: «Дэвид О.Селзник, равно пуст, равно достоин любви, равно будущий Будда», на самом деле я, конечно, не говорю «Дэвид О.Селзник», только о людях, которых я знаю, потому что когда говоришь: «равно будущий Будда», хочется представлять себе их глаза, вот Морли, например, голубые глаза за очками, думаешь: «равно будущий Будда» – и представляешь себе эти глаза, и действительно вдруг видишь в них это тайное истинное спокойствие, и понимаешь, что он действительно будущий Будда. Потом думаешь о глазах врага своего какого-нибудь.
– Слушай, как здорово, – Джефи вынул блокнот и записал эту молитву, восхищенно качая головой. – На самом деле очень здорово. Научу этой молитве монахов в Японии. Рэй, с тобой все в полном порядке, единственная беда, что ты не научился еще выбираться в такие места, как, например, вот это, а позволяешь миру жрать себя с говном, потому и раздражен… хотя сравнения, безусловно, одиозны, но мы сейчас говорим правильные вещи.
Он достал дробленую пшеницу-булгур и пару пакетов сушеных овощей и высыпал все это в котелок, чтобы сварить, когда стемнеет. Мы стали прислушиваться – не аукает ли Морли, но ничего не услышали. Начали беспокоиться за него.
– Вот ведь черт, вдруг он оступился на камнях и сломал ногу, а рядом никого, помочь некому. Опасное дело. Я-то хожу один, конечно, но я же умею, я вообще горный козел.
– А есть хочется.
– Да и мне хочется, черт, скорей бы он подходил. Давай погуляем, поедим снежку, попьем воды, подождем.
Так мы и сделали, попутно исследовав верхнюю часть плоского плато, и вернулись обратно. К этому времени солнце скрылось за западной стеной нашей долины; потемнело, порозовело, похолодало, пурпур тронул вершины.
Небо было глубоким. Появились даже первые бледные звезды. И тут мы услыхали дальнее: «Йоделэйхи-и!» Джефи вскочил на камень и трижды аукнул. Донесся ответный йодль.
– Далеко он?
– Ох, судя по звуку, он даже еще не дошел до долины камней. Этой ночью не доберется.
– Что будем делать?
– Давай залезем на скалу, часок посидим, покричим ему. Захватим орехов с изюмом, пожуем пока, подождем. Может, он ближе, чем я думаю.
Мы поднялись на выступ, откуда открывался вид на всю долину, Джефи сел в полный «лотос» на камень, достал четки-амулет и начал молиться. То есть просто держал четки в руках, причем большие пальцы соприкасались, и смотрел прямо перед собой, совершенно неподвижный. Я постарался усесться как можно правильнее на другом камне, и оба мы молча медитировали. Только я с закрытыми глазами. Густой гул тишины. Шум ручья, его хлопотливая речь не долетали досюда сквозь камень. Мы слышали еще несколько меланхолических йодлей и отвечали, но, кажется, с каждым разом крик удалялся. Когда я открыл глаза, розовость сменилась пурпуром. Замерцали звезды.
Я впал в глубокую медитацию, я ощутил, что горы действительно Будды и наши друзья, я почувствовал, как странно, что на всем огромном пространстве долины нас всего трое: тройка, сакральное число. Нирманакайя, Самбхокайя, Дхармакайя. Я молился о благополучии и вообще о вечном счастье для бедняги Морли. Порой я открывал глаза и видел Джефи, сидящего твердо, как камень, и мне хотелось смеяться – такой он был забавный. Но горы были внушительно серьезны, и Джефи тоже, а потому и я, и вообще смех – серьезная вещь.
Вокруг была красота. Алость утонула в лиловом сумраке, и гул тишины вливался в уши алмазным прибоем – любого успокоит на тысячу лет. Я молился о Джефи, о его благополучии и возможном будущем Будды. Во всем этом была чрезвычайная серьезность, галлюцинация и счастье.
«Камни и пространство, – думал я, – а пространство иллюзорно». Миллион мыслей жил в голове. У Джефи были свои мысли. Я поражался, как он может медитировать с открытыми глазами. Я был по-человечески поражен тем, как этот грандиозный коротышка, штудирующий восточную поэзию, антропологию, орнитологию и прочие всевозможные науки, этот маленький искатель приключений, отважный путешественник и альпинист, вдруг берет свои жалкие и прекрасные деревянные четки и серьезно молится, словно древний святой в пустыне, и до чего же это странно здесь, в Америке, стране сталеплавилен и аэропортов. Мир не так уж плох, пока в нем есть такие люди, как Джефи, – подумал я и обрадовался. Мускулы ныли, живот подвело, камни вокруг холодны – не приголубят, не утешат ласковым словом; и все же сидеть тут, медитируя, рядом с серьезным и искренним другом – ради одного этого стоило родиться, чтобы потом умереть, как придется всем нам. Что-то выйдет из всего этого на Млечных путях вечности, что расплещутся пред нами, как только спадет пелена с наших глаз, ребята. Мне хотелось поведать свои мысли Джефи, но я знал, что все это не имеет значения, да он и так все понимал, а молчание – золотая гора.
«Йоделэйхи-и», – пропел Морли. Уже стемнело, и Джефи сказал: – Судя по всему, он еще далеко. Я думаю, он догадается заночевать там внизу в одиночку, так что давай-ка спускаться в лагерь и готовить ужин.
– О'кей. – Мы аукнули пару раз для ободрения бедняги Морли и покинули его на милость ночи. Мы знали, что он догадается сделать все, как надо. И действительно, как выяснилось, он устроил привал, завернулся в два одеяла и заснул на своем надувном матрасе на том самом чудесном лугу с прудом и соснами, о чем рассказал нам назавтра.
Я собрал древесную мелочь на растопку, потом натаскал веток покрупнее, и наконец принялся за большие бревна – найти их тут не составляло труда. Мы разожгли такой костер, что Морли мог бы увидать его за пять миль, правда, пламя было скрыто от него стеной утеса. Каменная стена вбирала и мощно отдавала тепло, мы сидели как в жарко натопленной комнате, хоть носы у нас и мерзли – приходилось высовывать их за водой и дровами.
Джефи залил булгур водой и, помешивая, варил, а попутно размешал шоколадный пудинг и поставил на огонь в маленьком котелке из моего рюкзака. Кроме того, он заварил свежий чай. Потом достал две пары палочек, и вот мы уже наслаждались ужином. Это был самый вкусный в мире ужин. Над оранжевым сиянием костра переливались мириады звезд и созвездий – отдельные блестки, низкая блесна Венеры, бесконечная млечность путей, недоступных человеческому разумению, холод, синь, серебро, а у нас тут – тепло, красота, вкуснота. Как и предсказывал Джефи, алкоголя не хотелось совершенно, я вообще про него забыл, слишком высоко над уровнем моря, слишком свеж бодрящий воздух, от одного воздуха будешь в задницу пьян. Великолепный ужин, всегда лучше поглощать пищу не жадно, а понемножку, хитрыми щепотками на кончиках палочек; кстати, дарвиновская теория естественного отбора отлично применима к Китаю: если, не умея управляться с палочками, полезешь в большой семейный горшок – родня тебя живо обскачет, так и вымрешь с голодухи. В конце концов я, конечно, все-таки стал прихватывать куски указательным пальцем.
После ужина прилежный Джефи принялся отскребать котелки проволочной мочалкой, а меня услал за водой; я пошел, зачерпнул кипящих сверкающих звезд старым бидоном, оставшимся от других путешественников, и впридачу принес снежок; Джефи мыл посуду в заранее нагретой воде.
