Наверное, у реки был ветер, не помню. Перешёл через мост. Парк оказался просторной снежной пустыней с бетонной стеллой в центре. Выглядит как привет инопланетянам, оказалось, в честь победы. За парком Европа быстро сдулась. Каменные дома деградировали, выродились в двухэтажные бараки. Начался этакий Рыбинск или Кинешма. Вечером, наверняка, тут можно отлично получить в репу. Заветный адресок нашёлся сам собой, вдруг вынырнул из-за угла. Башня принцессы притворялась кривой деревяшкой за дощатым забором. Вокруг смородина, а может, крыжовник, зимой я их не различаю. Две яблони. Или вишни. Точно не дубы. В плодово-ягодном антураже дом выглядел разросшейся огородной будкой. Дорожка расчищена узко, пара дворняг не разойдётся. В подъезде темно. В доме шесть квартир, мне нужна последняя, второй этаж. Как она живёт в этой собачьей будке? По виду такая графиня…
Минут пять топтался перед дверью. Парализовало вдруг. Сейчас её увижу. И что-нибудь скажу. Остроумное, неожиданное. И сентиментальное, немного. Сердце колотилось. Не смог позвонить, снова вышел на улицу, обошёл квартал, опять вернулся. Набрал воздуха — и нажал на кнопку. Дверь открыла старуха в переднике.
— Здравствуйте, я могу видеть Еву?
— Нет.
И закрыла дверь.
Что я точно знал о Еве — у неё стройные ноги, серые глаза и очень угрюмая родня. В сумме получается неотразимо. Уйти было бы глупо. Вернулся на улицу, походил вдоль забора. Представил, как стану следить за её домом из сугроба напротив. Весь в белом, как финский снайпер. Дни наблюдений сплетутся в недели, но у меня железная воля, стальные глаза, внешне я тоже весь металлический, если постучать по моей голове, она загудит как рельс на морозе. Холодно. Я замёрз до бесчувствия, пока осаждал этот сарай.
Мне повезло, как везёт всем несчастливо влюблённым. Старую фурию одолело любопытство. Она выглянула в окно, окликнула.
— Заходи, северный олень. Чаем напою.
После сырого тёмного холода её кухня показалась светлым раем. Пахло доброй снедью. В прихожую вышла девочка лет семи, протянула руку, я осторожно пожал.
— Меня зовут Серафима. У вас на голове снег. Хотите полотенце?
Мне выдали тапки, усадили на кухне. Хозяйка на свету оказалась не такой уж Ягой.
— Я людей сразу вижу, — сказала она уверенно. — Ты неплохой. Но мямля.
Маленькая Серафима принесла чашку, разрисованную розами, придвинула печенье. И стала смотреть густо-синими глазами. Так смотрела бы она, наверное, на пленную зебру в зоопарке. С состраданием. Некоторые девочки с рождения опекают всё, что без их жалости неизбежно пропадёт: уличных котов, ежей, жаб в огороде, скворцов, уток в парке и случайно забредших в дом мужчин. Последних они считают особенно беспомощными.
— Меня зовут Матвей, — вдруг вспомнил я о приличиях.
— А я Лизавета Петровна, — представилась хозяйка. И добавила строго: — Уезжать тебе надо. Не ищи её. Сегодня же садись и уезжай. Пропадёшь ни за чих собачий.
На шкафу сушились травки. Бабушка играла в колдунью с уклоном в ясновидение.
Это правда, я рохля. И мямля. Родители зовут вернуться к ним. Они у меня практичные и состоятельные. А я не получился. Рано или поздно, говорят они, моя жизнь рассыпется. Особенно маменька подозревает, невидимые ей корыстные негодяи вьют из меня верёвки.
Однажды я опроверг её страхи. В пятом классе отметелил главных школьных хулиганов, Валю и Эдика. До этого они меня угнетали. Но однажды из моего портфеля выпал бутерброд, заботливо завёрнутый матерью в специальную бумагу. Валя пнул завтрак ногой и это было очень обидно. Я оторвал доску от забора и гонял агрессоров по двору. Помню, педагоги широко раскрывали объятия, пытаясь меня поймать. Но я их как-то ловко огибал.
Из нашей школы вышли лучшие бандиты города. Валя и Эдик стали криминальными князьями. Их с почётом расстреляли в Казани татарские коллеги. Мне до сих пор лестно, что такие отважные люди уважали меня с пятого класса до самой своей героической гибели. Но маменьку тот случай не убедил. Она уверена — я мямля.
Кроме имени, старушка ничем не напоминает царственную тёзку. Та Елизавета была похожа на распаренную булку, а эта сухая, быстрая. Оказалась милейшей бабушкой. Видимо, любовь ко всему живому у бабки с внучкой семейная, одна на двоих. Зашёл на минутку сосед, отдал какие-то ключи. Крепыш лет двадцати пяти. Петровна назвала его Коленькой. Я бы мужчину с такой челюстью никогда не назвал Коленькой. Баба Лиза насильно впихнула ему пирожков в карманы. (И тут пирожки!) Коленька учился на психолога, работал санитаром в психушке. Я позавидовал ему. Он был свой. Может быть, даже имел виды на Еву, на правах друга детства. Хотя друзьям детства ничего не обламывается, обычно. Но на всякий случай я его приревновал. У него, наверняка, был доступ к Еве. А у меня — нет.
— Ты всё равно не уедешь, — сказала баба Лиза и посмотрела мне даже не в лоб, а глубже, куда-то в затылочные доли. — Я не вру. Ева здесь не живёт. Заходит раз в месяц, даже реже. Помогает нам с Симой, на конфеты. Ты, вот что. В старом городе есть кафе, называется… Симушка, как его?
— «Белый Носорог»!
— Да. Зайди туда, посмотри. Но лучше уезжай.
Мы распрощались. Пока шёл к гостинице, небо совсем погасло. Стало тёмно-рыжим, как в любом большом городе, заваленном снегом. Происходящее мне не нравилось. Приехал к барышне, попал в мистический детектив. Можно бы завтра взять билет и во вторник уже быть в Питере. Но я хочу её увидеть. Всё равно.
Консьержка к вечеру позеленела ещё гуще, но пост не покинула. Спросил у неё, где такое кафе «Белый Носорог». На мой вопрос она дрогнула нервно левой стороной лица — смысл этой ухмылки я тогда не понял. Подвела к двери, показала рукой: два квартала, потом направо, метров сто. Там вывеска. Совсем рядом.
«Белый Носорог» оказался двухэтажным. На первом этаже бар, чёрные стены, лиловые фонари и толпа крепких мужиков. Здесь футбол и пиво. В центре зала помост и шест для рвущих сердце танцев. Понятно, о чём ухмылялась консьержка. Решила, я приехал утонуть в пороке.
Второй этаж интеллигентный. Камин, белые скатерти, прерафаэлиты на стенах. Английский стиль. Единственный посетитель в углу, тихий дядька с «макинтошем». Показалось, он кивнул мне. Видимо, с кем-то спутал.
Первый этаж мне не понравился. Я устроился напротив дядьки. Полистал меню, выбрал баранью ногу и мальбек. Время шло. Принесли заказ. Человек в углу стучал по клавиатуре, почти беззвучно. Пришли иностранцы, он и она. Судя по рыжим ресницам, скандинавы. Я поковырял мясо, лизнул вино, попросил кофе. Минутная стрелка обгоняла часовую, счастья в жизни не прибавлялось. Было слышно, внизу запустили музыку, потом выключили. Туристы ушли, дядька продолжал стучать, затем и он ушёл. Кивнул на прощание. Видимо, так здесь принято. Я ждал четыре часа. Никаких внучек в белых пальто. Елизавета Петровна промахнулась, балтийский оракул. Если только она не пьёт пиво внизу, с футболистами.
В час ночи расплатился и пошёл к выходу. На первом этаже простуженным басом грустила леди Гага. Дым, грохот, в пятне иссиня-белого света сверкает шест, на нём вертится тощая акробатка. Честные трусы на босу ногу, мой любимый женский костюм. И только уже на улице я сообразил, кем приходится мне танцовщица. Это она доверчиво падала мне на капот, носила батистовую рубашку и однажды приготовила на моей сковороде омлет. Для этих пьяных обезьян танцевала моя Ева.
Есть много прекрасных профессий. И служить народу стриптизёршей, это лучше, чем кондуктором в трамвае. Или собирателем червяков в Калифорнийском заливе. Никто не ханжа, я тоже. Но лишь пока два десятка кривых кабанов не начнут сопеть на голый живот вашей личной Белоснежки. Я стоял у заведения, ковырял носком сугроб. Уйти было невозможно, вернуться тоже.
Она подошла сзади. Я услышал шаги, обернулся. В том же белом пальто, накинутом, подозреваю, поверх трусов и бриллиантов.
— Матвей Станилевский, если вы приехали ко мне, то я совсем не сержусь. А если к какой другой бабе, я её убью.
— Я привёз тебе резинку. Готов отдать её за то, что у тебя под пальто, и о чём я знаю.
Потом было чудесное. Она сказала, что я дурак, зато тёплый. И подошла совсем, совсем близко.
Ева притащила меня на какой-то чердак. Скворечник с кроватью, с круглым окном и видом на снеговые тучи. Из декора — ходики на стене. Когда-то они сопели, стучали, пугали тишину кукушкой. Сейчас стоят. Ева сказала: теперь это чучело часов. Здесь есть удобства, сидячая ванна и холодильник. Но главное — матрас и простыни.
Три дня прошли в ярости. Я боялся её раздавить. И сейчас не знаю, была она худой или толстой. Так бывает у некоторых девчонок. Вроде бы сплошные сахарные косточки, пока в халате. А как скинет всё — боже мой, какая роскошная нежность. Другая — затянута в джинсы и видно, попа есть. Но выйдет из душа в одних тапках — мослы на холодец, суповой набор.
