Промучившись с неделю, Рубель посмотрел на Игорька, как будто увидел его впервые, и воскликнул:
– Я понял – это ты!
Игорёк сделал вид, что удивился, хотя с самого начала был уверен в таком исходе. Данный ход Рубеля вызвал у Игорька восхищение, но одновременно и опасение за свое будущее на посту старосты церкви – в зоне появился человек, который мыслил и действовал на уровне, на котором мыслил и действовал он сам. Успокаивало только то, что Рубель не верит, – невозможно было представить, чтобы неверующий стал старостой церкви. Но ход его мыслей поражал. «Понравится монахам икона – вознесут тебя, не понравится – разнесут меня», – думал Игорёк, вглядываясь в мелкие невыразительные черты лица художника.
– А ты случайно не еврей? – растерянно спросил Игорёк.
– Показать? – решительно предложил Рубель.
– Лучше мой посмотри, – перевел все в шутку Игорёк и начал позировать. Делал он это охотно и легко, чему имелось внятное объяснение: Игорьку не надо было изображать Благоразумного разбойника, он сам был разбойником, и именно благоразумным. В самом деле, статья, по которой Игорёк отбывал наказание, квалифицировала его действия как разбой. Восемь лет «строгого» – это и есть его, разбойника, образно говоря, крест. Благоразумие же проявилось тогда, когда монахи привезли в «Ветерок» крест настоящий, православный, деревянный, здоровенный и тяжеленный – Игорёк вышел из строя, взял его и понес, вследствие чего и был назначен старостой церкви и теперь, по мнению многих, проживал в раю, причем являлся в нем первым. Провели пять или шесть сеансов позирования, и после каждого, приставив к стене специально для этого изготовленный в столярке православный крест, Игорёк делал замечания и давал поправки. От природы он был великолепно сложен и красив лицом, Рубель это все приукрашивал, но Игорёк все равно требовал сделать талию тоньше, бицепсы рельефнее, лоб шире, а волосы гуще и чернее, и чтобы ни одного седого! Главной же претензией Игорька было то, что лицу Благоразумного разбойника на иконе не доставало духовности. Если к претензиям первого рода Рубель относился, как прожженный профи, и безропотно уменьшал и увеличивал, делал гуще и чернее, то в ответ на требование духовности кривился, начиная страдать изжогой, и в конце концов огрызался:
– Где я тебе ее возьму, я же не верю!
– Извини, забыл, – успокоенно говорил Игорёк, затыкая за резинку трусов вафельное полотенце, изображавшее набедренную повязку Благоразумного.
Когда монахи смотрели на готовую икону, сердце у Игорька колотилось так, будто весь вечер накануне он гонял чифир. Рубель старательно делал вид, что мнение монахов ему безразлично, но при этом грыз ногти и сплевывал. Райские кущи за спиной разбойника подозрительно напоминали долларовую зелень, но монахи не акцентировали на этом свое внимание. Восторга не выразили, но икона им понравилась. Поняв это, Игорёк встал рядом и, напрашиваясь на похвалу, напомнил:
– А ничего, что это я?
– Ничего, – успокоил о. Мартирий и неожиданно прибавил: – тебя зарежут и забудут, а она останется.
Игорёк решил, что пастырь пошутил и неуверенно улыбнулся, но, увидев, как тот благодарит художника, улыбаться перестал. Монах ободряюще похлопывал расплывшегося от похвалы Рубеля по плечу и наказывал:
– Молодец! И дальше трудись во славу Божию.
– Да он же не верит, – робко напомнил из-за спины Игорёк.
– Поверит, куда денется, – пообещал о. Мартирий.
«Только через мой труп!» – с отчаянием подумал Игорёк.
Последним крупным заказом Рубелю и стала роспись несущей стены, но дело сразу уперлось в Хозяина, который категорически воспрепятствовал уничтожению прежней росписи.
– Варварство не допущу! – кричал Челубеев. – Христиане тоже мне… Такие же христиане Александрийскую библиотеку спалили и до сих пор не извинились! – Про Александрийскую библиотеку Марат Марксэнович слышал в детстве от отца.
Нашла коса на камень – пришлось идти на компромисс: творение безвестного Облачкина не соскоблили, а закрасили белилами, поверх которых должен был лечь библейский сюжет. Но Челубеев и тогда не унимался:
– Наши потомки не дураки будут! – кричал он. – Счистят вашу религиозную мазню, а на мечту человечества будут приходить смотреть, как в музей! История все расставит по своим местам!
Но прежде чем расставить всё по местам, история посмеялась, и не над кем-нибудь – над Игорьком… После похвалы о. Мартирия, Рубель возомнил себя великим художником и творил, что хотел. Причем делал это он скрытно, отгородившись от посторонних глаз фанерными ширмами. За три дня до планового приезда монахов, прямо накануне загадочного исчезновения кота, Игорёк прорвался в запретную зону сделать свои замечания, чтобы художник успел их исполнить. Увиденное потрясло Игорька настолько, что он сел задницей в ведро с краской. Он не знал, что делать: смеяться, плакать или убивать проклятого богомаза. Нет, там все было красиво – небо, горы и все такое прочее, да и Авраам со своим сыночком тоже ничего, и ангел (особенно крылья впечатляли) – все было хорошо, и все было бы хорошо, если бы не одно, не два, а целых три неприемлемых обстоятельства: Авраам оказался похож на о. Мартирия, ангел – на о. Мардария, а Исаак под ножом – вылитый Челубеев. Игорёк взглянул на Рубеля, чтобы спросить: «Ты что, издеваешься?» – но тот опередил, заявив с вызовом:
– А я так увидел!
Игорёк хотел сказать, что люди, вместо того чтобы молиться, будут в храме смеяться, но Рубель и по этому поводу высказался.
– Для меня это всего лишь исторический сюжет. И каждый вправе относиться к нему так, как хочет. Лично мне не смешно.
– Мне тоже, – в кои-то веки согласился с художником Игорёк, глядя на него беспомощно, а тот продолжал витийствовать:
– История всегда современна!
«Все-таки он еврей», – потерянно подумал Игорёк, впервые в жизни испытывая острый приступ антисемитизма, – в своем наркоманском прошлом этого чувства он не знал: когда игла одна – все люди братья.
Игорёк внимательно всматривался в провалившиеся от усталости и горящие нездешним огнем глаза художника, продолжая с ним безмолвную и скорбную беседу: «А не поехала ли у тебя крыша, Рубель? У нас на зоне плохо, а на психзоне еще хуже, Рубель». Не обладающий конкретно выраженными художественными способностями, Игорёк относился к творческим людям с насмешливым любопытством. Он слышал про композитора, совершенно глухого, но при этом гениального, знал откуда-то про художника, который, прежде чем нарисовать автопортрет, оттяпал себе опасной бритвой ухо, про поэтов, стрелявших в других и в себя, при этом писавших прощальные стихи своей кровью, про писателя, который бился в падучей, как Суслик, которого пришлось за это из общины перевести в петушатник, – то были признанно великие люди и так себя вели… Исходя из запросов реальной жизни, Игорёк не видел особого смысла в их существовании, но допускал, что зачем-то все-таки они нужны, однако, пообщавшись с одним из таких, вряд ли великим, Рубелем, сделал определенный и окончательный вывод: не нужны!
«Не нужны! Не нужны! Не нужны!» – повторял про себя Игорёк, глядя на возбужденно вышагивающего взад-вперед вдоль расписанной стены художника. Намеренно или случайно этот на редкость неприятный человек создал ситуацию, на которую Игорёк не мог повлиять, и это обессиливало его и обезволивало. Он не мог представить себе реакцию монахов, хотя реакцию Хозяина представлял хорошо… Но дело даже не в этом! Игорёк не понимал – хорошо это или плохо? Рисовать заново поздно, да и Рубель на это бы не пошел даже под страхом побоев, готовый стеной стоять за расписанную им стенку. Игорёк не мог даже ни с кем из общины посоветоваться, так как знал, что следом поползут слушки, а потом разговоры, и тогда всё пропало… Оставалось надеяться на чудо, но на него Игорёк никогда не надеялся. Надо было что-то делать, и он сделал то, что в этой ситуации мог – развел общину с творением притыренного художника: закрыл роспись простынями и приклеил по краям полоски бумаги, предварительно поставив на них печать с надписью в центре крупно: «Спаси и сохрани», а по краям мельче: «Православный храм во имя Благоразумного разбойника ИТУ 4/12-38».
– Игорёк… – неуверенно подал сзади голос то ли Налёт, то ли Лавруха, и, не став разбираться кто, Игорёк заорал во все горло:
– Да – Игорёк! Я – Игорёк! Что – Игорёк?! Что стоите?! Запевайте!
– Что запевать? – не поняли ошарашенные Шуйца и Десница.
– Что запевать?! – совсем страшно заорал Игорёк. – Не знаете?! По башке настучу – сразу узнаете! Акафист Иисусу Сладчайшему!
Понимая, что горит, и не просто горит, а синим пламенем горит, Игорёк решил встретить монахов по архиерейскому разряду. Осужденный за отравление не привыкшего к русской кухне японца бывший шеф-повар «Интуриста» приготовил такие блюда, от одного названия которых текли слюнки. Картофель по-архиерейски не хотите? Щи романовские с осетриной не хотите? Или, может быть, тельное из судака хотите? А на запивку морс «клюковка», кисель плодово-ягодный и, конечно, чай. Имелась для дорогих гостей и бутылочка кагора. Специальным разрешением начальника областного УИНа в храме исправительно-трудового учреждения разрешалось хранение одной бутылки вина десертного типа «Кагор», но, как любят у нас говорить: где одна, там и две… И хотя монахи в зоне никогда не пили, Игорёк надеялся, что под такую закуску не откажутся и подобреют.
