– Господа в Иерусалиме так не встречали, – прокомментировал происходящее Слава Дураков, и за неимением времени Игорёк не стал выяснять, что тот имеет в виду.
За ящик макарон знакомый контролер припер из дома дорожку, ядовито-красную, с зелёными полосами по бокам, которую в общине сразу же назвали гагаринской. Но помимо этой, ведущей к пиршественному столу стези имелось нечто и для услаждения слуха – всего лишь за три дня хор общины разучил большой и сложный акафист.
За спиной старательно запели, но не сладил сладчайший акафист горькую долю старосты. Знал Игорёк – появись у него сейчас на затылке третий глаз, он бы такое увидел… Голоса высокие, да помыслы низкие. Начиная с Шуйцы и Десницы и кончая Дураком – все стоящие сзади мечтали, чтобы занять его, Игорька, место старосты. Не зная, что оно уже почти занято…
Тянула, тянула и перетянула одеяло на себя матушка Фотинья… Игорёк уже год, как старостой был, а она еще «Отче наш» наизусть не знала, о Символе Веры не догадывалась, под благословение не могла правильно встать! Да он уже сто раз причастился, когда она впервые лоб свой бабий перекрестила, она ведь еще недавно некрещеная была! С крещения все и началось… Крестил ее о. Мартирий там же, где и всех – в приспособленном под купель большом варочном котле, за фанерной ширмой, расписанной Рубелем до его последних художеств… Тогда, кстати, нехорошая рубелевская тенденция впервые проявилась, но Игорёк не придал этому должного значения, не вырвал сорняк художественного своеволия с корнем, а зря… С внутренней стороны на ширме был нарисован рай: Адам и Ева под обвитой змием яблоней. Адам был голым, с прикрытым веткой срамом, и подозрительно напоминал самого Рубеля, но Игорёк тогда подумал, что это ему показалось. Он просто не сосредоточил на Адаме внимание, потому что все его внимание сосредоточилось на Еве. На ее обнаженном теле не было даже тени. При этом Ева была поразительно похожа на актрису Наталью Варлей из фильма «Кавказская пленница» – те же синие лучащиеся глаза, короткие темно-каштановые волосы, лукавая улыбка и безупречная фигура. Прерывая затянувшееся Игорьково молчание, Рубель объяснил, что в детстве был влюблен в эту актрису и много о ней думал.
– Представляю как… – хмыкнул Игорёк, с трудом переводя взгляд с изображения голой Натальи Варлей на прыщеватое и угреватое лицо Рубеля.
– И что мы с крещаемыми будем здесь делать? Ведро с водой вешать? Ты ее как-нибудь… замаскируй…
– А если нет? – спросил Рубель, испытующе глядя на Игорька.
– Тогда я тебя замаскирую, – искренне пообещал Игорёк.
Рубель отнесся к такому обещанию серьезно и с ног до головы облепил голую женщину зелеными, словно доллары, листочками, оставив лишь глаза, отчего Ева стала походить на идущего в разведку спецназовца и никаких запретных чувств уже не вызывала.
Во время Светочкиного крещения Игорёк находился с внешней стороны ширмы, ближе, чем поющий хор, и ничего не видел, но кое-что слышал. «Всё снимать?» – спросила она, и, ни секунды не колеблясь, о. Мартирий ответил: «Всё». Змей-искуситель из рубелевского рая дважды ужалил тогда Игорька в различные части души. Первый укус заразил его завистью – за четыре года заключения Игорёк ни разу не видел голую женщину и не прочь был позырить, хотя особенно не страдал от вынужденного воздержания, потому как сам говорил: «Это не мой кайф». Но за ширмой находилась не просто голая женщина, а голая Хозяйка, увидеть ее в таком виде давало законное чувство превосходства над ней, а заодно и над Хозяином. Второй змеиный укус вызвал разочарование. «Значит и ты, о. Мартирий, такой, как все?! И ты не прочь позырить?» – безмолвно вопрошал Игорёк своего духовного пастыря, чей черный клобук с мантией возвышался над ширмой. Смешавшись, зависть и разочарование родили сомнение, а сомнение – второй после гордыни враг раскаяния. Теперь, когда о. Мартирий распекал Игорька за что-то, и распекал справедливо, он не мог, как раньше, безропотно и покаянно принимать упреки. Слушал, кивал, а сам, ухмыляясь, думал: «А мог ты, когда она спросила: “Всё снимать?” – сказать: “В рубашке останься” или “Трусы и лифчик не надо”»? Блаженны времена, когда Игорёк ничего подобного о своем духовном пастыре не мог подумать… Наверное, что-то прорвалось во взгляде Игорька, когда он посмотрел на вышедшую из-за ширмы Светочку, и она его взгляд заметила… Она была одета, как одеваются дети, толком не научившиеся еще этому занятию, ее светлые волосы мелко курчавились, как это часто бывает у детей же, да и шла она как-то неуверенно, покачиваясь, слегка переваливаясь с ноги на ногу, как ходят опять же дети, еще не обретшие твердость стопы. Никто не ожидал ее такой увидеть. Девочка! Девочка – именно это слово возникло в тот момент в мозгу Игорька, но тут же страшные предчувствия пронзили его нутро: «Сожрет тебя эта девочка. Слопает без остатка».
Девочка росла не по дням, а по часам… Хотя сперва она его как будто не замечала, можно сказать, в упор не видела, как, впрочем, и остальных находящихся во время службы в храме зэков. Вместе с сестрами она стояла на левой половине храма, куда мужчинам было запрещено заходить, молилась, как все, как все, исповедовалась и причащалась. Возможно, и сейчас все так бы и шло, если бы не опущенный, который неожиданно откинулся. Как дело-то было… Выходит староста из своего храма и вдруг видит: петух навстречу прёт как танк. Очень удивился Игорёк и даже спросил.
– Ты куда?
А тот как будто не видит и не слышит – прёт, и всё! Пришлось повторить вопрос строже:
– Куда ты?
А тот:
– Туда!
В храм, то есть…
Грубо так:
– Туда!!
– А разве ты не знаешь, что туда тебе нельзя? – вежливо напомнил Игорёк и даже про сорок метров запрета ничего не сказал.
Вот и всё! Всё, что было. А тот взял и откинулся… Подлый народ собрался в 21-м отряде, даже чужую смерть в свою подлость обращают… Но откуда о. Мартирий мог все это узнать? Какое ему дело до какого-то опущенного, который, согласно медицинскому заключению, от апоплексического удара окочурился? И он, Игорёк, даже не упомянул об этом случае на исповеди, зачем лишнее говорить? И понятно, что никто из общины не мог рассказать о том монахам, потому что вся община думала так, как думал староста.
– Это всё? – спросил о. Мартирий в самом конце исповеди, как всегда спрашивал.
– Бог знает, – ответил Игорёк, как всегда на этот вопрос отвечал.
После этого о. Мартирий должен был взять из рук Игорька листок с перечнем совершенных за отчетный период грехов, порвать на мелкие клочки и бросить в стоящий рядом закопченный таз, в котором потом ворох исписанной и изорванной бумаги сжигался, но о. Мартирий не взял листок, не разорвал и не бросил, а задал совершенно неожиданный вопрос:
– А ты не знаешь?
– Я – нет. – Ответил Игорёк твердо.
– Ты же человека убил, – напомнил о. Мартирий.
Монах повел себя тогда, как следователь на допросе, который надеется, что в ответ услышит жалкое и саморазоблачительное: «Я не убивал!» – но Игорёк такое много раз уже проходил и, строго глянув на своего духовного пастыря, сдержанно поинтересовался:
– Какого человека?
– Содомита.
– А… – вспомнил Игорёк и улыбнулся. – А я его не убивал. Он сам откинулся.
– А почему не сказал мне об этом?
– А чего говорить? Не было ж ничего. Апоплексический удар…
Отец Мартирий замолчал, впадая в привычную задумчивость, и Игорёк смог перевести дух. Он даже скосил глаза на плотно стоящую общину, пытаясь понять, кто мог настучать?
– А ты знаешь, как переводится слово «дьявол»? – неожиданно спросил монах.
– Не-а, – ответил Игорёк и изобразил готовность немедленно это узнать.
– Лжец.
Перевод Игорька разочаровал.
– И всё? – удивленно спросил он.
– А тебе мало?
– Ну да… – Игорёк чувствовал себя на удивление уверенно и легко, но вся его уверенность и легкость были повержены в прах неожиданно резким и коварным ударом монаха.
– Накладываю на тебя епитимью. К моему следующему приезду перепишешь Левит.
– Но я же не убивал! – от отчаяния чуть не закричал Игорёк.
– Дважды перепишешь.
– Не убивал… – Игорёк все еще настаивал на своем, но без малейшей надежды на прощение, а скорей по инерции.
– Трижды!
Больше Игорёк рта не раскрыл, кивнул, жалко улыбаясь, повернулся и пошел прочь. И вспомнился вдруг случай из детства, когда ему довелось недолго учиться в школе. Учительница сказала: «Наложите один треугольник на другой», и все склонились над партами, а мальчик с первой парты поднял руку и закричал: «Вера Ивановна, я уже наклал!» Учительницу звали Вера Ивановна, а мальчика – Кретинин Саша. Все засмеялись…
«А на меня наклал о. Мартирий», – подумал Игорёк, на ходу меняя улыбку на усмешку, дивясь своей памяти, которая взяла вдруг и подсластила горькую пилюлю, внезапно прописанную монахом и им же запихнутую в рот. «Саша Кретинин, где ты, Саша Кретинин, тоже небось сидишь?» – рассеянно думал на ходу Игорёк. Продолжая идти, он скосил взгляд на темную людскую массу и, задержав его на стоявшей в левом углу Хозяйке, которая уткнулась в псалтырь и как бы ничего вокруг себя не замечала, все сразу понял…
