Глава шестая
С годами горечь тех чёрных дней немного ослабевала, однако совсем забыть их, а также поведение людей по обе стороны разделительной черты Савельев не мог. Тем более что каждое напоминание опять сдёргивало с рубцующейся раны утишающую боль повязку времени. Вот и сейчас, услышав в уютном ресторане слова Волкова о 93-м годе, он как будто снова прошёл и ад горящего парламента, и ревущую толпу, и милицейскую пыточную камеру.
— Ты говоришь: достоин виселицы? — раздумчиво проговорил Савельев, глядя куда-то мимо товарища. — Согласен с тобой. Это самое подходящее место, где должен висеть не портрет Ельцина, а он сам. Но я не могу и другого забыть. Народа нашего в те дни. Не всего народа… Пусть части его, но какой! Ты видел кадры, как стоящие на мосту рядом с танками люди реагировали на выстрелы по Белому дому? Молодые мужчины… С детьми на руках… Веселились… Некоторые даже аплодировали удачным попаданиям. А там в это время погибали их ровесники… Такие же русские люди… И это один и тот же народ… Наш народ… А посмотрел бы ты на лица тех, кто встречал нас при уходе из Белого дома. Готовы были разорвать.
— Таких, Витя, немного, — сказал Волков. — Они боялись потерять полученное от ельцинизма.
— Интересно, чево терял Карабас? — негромко проговорил Слепцов. — Он ведь тоже там был.
— Вон как! — воскликнул Савельев. — То-то мне показалось знакомым лицо! Я ведь видел вас, Павел, и его… как он: Сергей? всего один раз. И помнится, мы не поняли друг друга. Вы уже тогда стояли на другой стороне.
Услыхав слова Слепцова, Нестеренко заволновался. Посмотрел на Волкова:
— Чёрт, как хорошо, што ты не отвёз тогда меня в больницу к Карабасу. Верно угадал: шарили везде.
— Я после Белого дома долго не мог спокойно проходить мимо стадиона, который рядом, — сказал в волнении Савельев. — Знаете, иду — и сердце, кажется, лопнет. Дышать не могу. Душат слёзы… Это у меня-то слёзы! А душат… На заборных столбах стадиона… На каждом столбе чёрно-белые снимки убитых… Студент, 18 лет… Инженер, 28 лет… Школьница, 16 лет… И так десятки… сотни. Какие ж это боевики?! А их по приказу Ельцина расстреляли…
— Ельцин — враг народа, — тихо, но с убеждённой каменностью произнёс Слепцов. — Его люди, убивающие безоружных, озверели. А почему? Он снял с них ответственность за зверские дела. На себя взял. Это самая большая вина. Антихристовая. Власть захотел сохранить. Я тоже ходил мимо того стадиона. Каждый раз, когда глядел на фотографии, со слезами в душе, с криком немым просил Бога: «Господи! Не оставь ты зверей в двуногом обличии без своего праведного гнева! Накажи ты их невиданными карами! Их накажи! Ихних детей накажи! Штобы все знали — и они сами — эти убийцы, и дети их, штоб знали, как страдали безвинные люди, терзаемые ельцинскими зверьми».
— Не Бога надо просить, — оборвал его Нестеренко. — Свою голову иметь. Бог-то Бог, да сам не будь плох. А у тебя то сова, то Бог… Если бы все нормально соображали, Ельцина давно бы не было. Смотри, што натворил, паскудник! Страна разорена, людей пустил по миру.
— Ну, глядя на вас, этого не скажешь, — остывая от внутренних страданий, проговорил Слепцов. — «Новые русские».
Он нетрезво подёргал полу дорогого нестеренковского пиджака.
— Повезло вам.
— Везёт тем, кто везёт, — отбросил его руку Андрей. — Ты на нас не гляди. Мы — исключение из правил. Если не считать воровских олигархов, то таких, как мы, раз-два и обчёлся. Володю ученик нашёл. Много ума в них вкладывал. Я чуть ли провода не грыз… Царапался, штоб вылезти из ямы. Витя — у него профессия прокормит. А вот миллионы пошли с котомками. И сейчас идут. Особенно после дефолта. Некоторые только из «мусорки» вылезли — Ельцин их — раз! и опять туда.
— А они до сих пор не понимают, от кого беда, — усмехнулся Волков. — Перед Новым годом встретил свою бывшую — не знаю, как сказать: директрису? завуча?
— Это которая хотела врагов царапать? — вспомнил Савельев Старую площадь.
— Она. Даже сначала подумал: ошибся.
В тот раз Волков опять был без машины с шофёром. Незадолго перед тем он вернулся из Франции и, чтобы снова почувствовать обычную московскую жизнь, проехал на работу, как делал иногда, на метро. Вышел из подземного перехода и, прежде чем двинуться в сторону своего офиса, который был дальше по улице, огляделся. Площадь у входа в метро, почти вкруговую охваченная зданиями, напоминала какую-то огромную кастрюлю, где кипела, булькала и колыхалась людская каша. После августовского дефолта, когда разорилось много средних фирмочек и мелких предпринимателей, значительная часть выброшенных из экономического бульона людей, чтобы выжить после очередного ельцинского удара, перетекла в самую простую, примитивную торговлю. Возле станций метро, в подземных переходах, на тротуарах с раннего утра вырастали лёгкие лотки, открывались складные будочки, расставлялись длинные ряды дощатых ящиков. Всё это было заложено и завешено мужскими носками, женскими бюстгальтерами разных размеров: от крошечного блюдца до астраханского арбуза, трусами, стиральными порошками, самой ходовой сантехникой и множеством других товаров первоочередной необходимости, которые к ночи собирались, складывались и загружались в помятую иномарку или старые советские «жигули» и увозились до следующего утра.
Волков уже двинулся было к своему офису, арендуемому в новом современном здании, как вдруг услыхал где-то в людской толчее призыв газетчицы:
— «Спид-инфо»! Газета «Спид-инфо»! Покупайте, молодой человек! Это газета для вас!
Владимир остановился. Подумал, что ошибается. Голос был похож на овцовский, но в то же время заметно отличался. Вместо жёстких интонаций в нём слышалась усталая хрипотца и какая-то придушенность. Волков пошёл на голос и вскоре увидел газетчицу. Это была Нина Захаровна. Одетая в толстый, немодный пуховик, в тёплые штаны, заправленные в сапоги, Овцова держала на левой согнутой руке пачку газет. На этой же руке висела большая и, похоже, тяжёлая сумка. Женщина опасалась ставить её на грязный, в окурках и плевках, асфальт и время от времени поддерживала сумку правой рукой.
Волков не хотел подходить. Он понимал, какая это будет неприятная для Нины Захаровны встреча. Однако газетчица тоже увидела его и криво усмехнулась. Владимир подошёл, поздоровался.
— Откуда вы такой нарядный? — сумрачно спросила она. — Прямо как «новый русский».
— Из Парижа.
— Из Парижа? — не поверила Овцова.
— Ну, да! Вы ведь мне предсказывали… Быть в Париже… Как всем противникам революции, работать дворником.
— И вы им работаете? — с сарказмом оглядела дорогую одежду Волкова Нина Захаровна.
— Нет. Я работаю вице-президентом французско-российской компании.
— Ну вот, благодарите нас. Мы вам такую жизнь устроили.
— А другим? — сурово спросил Волков. — Десяткам миллионов?
Окинул взглядом поношенную шапку, старые захватанные очки, обветренное лицо, на котором, как маленькие раскаляющиеся конфорки электрической плиты, начали проступать красные пятна.
— Себе вы тоже такую жизнь хотели?
— Я, как миллионы других, получила свободу. Вам этого не понять, што это такое, когда нет никакого насилия, когда человек свободен и может делать всё, што захочет.
Волков не стал продолжать бесполезный для него разговор. Отходя, он снова услыхал громкие, с хрипотцой призывы:
— «Спид-инфо»! Покупайте газету «Спид-инфо»! А вам, молодой человек, рекомендую взять и пачку вот этих… да, гофрированные… А хотите — с усиками…
Владимир ещё не успел отойти далеко, как вдруг услыхал неожиданно изменившийся голос Овцовой:
— Ну, почему, сержант? Чево плохого я делаю? Если хотите, можете…
— Не положено! — перебил плаксивые причитания мужской баритон. — Ты долго ещё будешь собираться? А ну-ка, проваливай, тётка!
— Я потом позвонил в школу, — сказал Волков заинтересованно глядящим на него товарищам. — Узнал… Нина Захаровна работала на какой-то частной кондитерской фабрике. Дефолт их разорил. Овцова сразу пошла в отдел образования. Всё-таки была директором… видная активистка. Места не нашлось. Посоветовали попроситься в нашу же школу. Она пришла к Надежде Аркадьевне — это одна из фурий Овцовой. В директора её рекомендовала Нина Захаровна. Но та отказалась взять свою бывшую благодетельницу хотя бы учителем химии.
— Говорю ж тебе: волчьи нравы, — заметил Нестеренко. — Даже зайцы становятся волками.
— А вы на охоту ездите? — спросил Слепцов.
— Бывает, — сказал Волков. — Игорь Фетисов помер, ездим втроём.
— Не дождался Игорь Николаич карабановского рая, — усмехнулся Нестеренко. — Спросить бы сейчас с этого предсказателя, да он сам в дерьме.
— А я оставил охоту. Ружья пришлось продать — оба… жить было не на што. Но я бы всё равно ушёл от этого. Больше не подниму оружия. Даже на зверя. Хватит убивать. Ельцин… Чечня… Красные… Белые… Пусть Бог разбирается, кто прав, кто виноват. Человеку не дано… И на митинги не хожу… На демонстрации… Вы вот говорили про выборы… А мне они теперь совсем безразличны. Аня пошла, а я остался.
