Поскольку Дед упомянул сублимацию, то нам, слушающим его, самим стало интересно, почему снег сублимировал с освещенной стороны и был не тронут в тени, то есть нам захотелось ответить на вопрос, на который не смог ответить Топильскии. Сублимация — это переход вещества из твердого состояния в газообразное, минуя жидкое. Ответ тут такой. Между парами воды в воздухе и водой в жидком или твердом состоянии всегда устанавливается равновесие, определяемое температурой воздуха — чем выше температура, тем больше должен быть процент влаги в воздухе. Если паров воды в воздухе меньше, чем требует это равновесие, то жидкая вода испаряется, а твердая сублимирует до тех пор, пока в воздухе не станет такое содержание паров воды, которое требуется упомянутым равновесием. Если температура воздуха падает и содержание влаги в нем становится больше равновесного, то избыточные пары конденсируются, образуя туман или росу, а при минусовых температурах — иней. Вот и получалось, что ночью, когда было очень холодно, влага из воздуха уходила — конденсировалась, но днем, когда температура воздуха поднималась (хотя и оставалась минусовой), паров воды в воздухе переставало хватать для равновесия, и снег испарялся.
Вот про это испарение снега, называемое сублимацией, кто-то когда-то что-то Топильскому рассказал, тот подивился этим чудесам природы и запомнил умное слово «сублимация». Но что происходит, Петруша так и не понял, поскольку не понимал, что переход вещества из одного состояния в другое всегда сопровождается либо поглощением, либо выделением энергии. Чтобы испарить воду, нужно очень много энергии, и естественно, что в тех сугробах, которым дополнительно энергию дают солнечные лучи, снег сублимирует быстрее, чем в тех, которые затенены. Ответ элементарен, но нужно понимать основы физики и химии, а этого понимания у Петруши не было.
Но дело даже не в этом, мало ли на какой вопрос не можешь сразу ответить — сразу ведь не вспомнишь, что когда-то знал или учил, но что уже много лет не применял и не вспоминал. Так на такие вопросы у инженеров существует универсальный ответ: «А хрен его знает!» А после этого ответа нужно вспомнить и разобраться, только и того. Однако Петруша не способен был сам разобраться, он даже не представлял, как это сделать, поскольку только поэтому он мог прореагировать на естественный вопрос Деда как на оскорбление, как на неверие в свою ученость, как на насмешку над собой.
Друинский пишет, что Топильский все расстройства печи воспринимал как кварцевание, как недостаток кокса в шихте. Поскольку трудно поверить в то, что человек тридцать лет работал на заводе, на котором плавят ферросилиций, и при этом имел такие убогие представления о технологии, то я мог бы и засомневаться в этом сообщении Друинского, хотя сам я с Топильским вопросы технологии никогда не обсуждал. Ну не верится, что такое могло быть, не верится, что Топильский не понимал того, что начинают понимать работяги через пару месяцев работы на печи. Однако это же подтверждал и Сисько.
— Он же ведь ни черта не разбирается в технологии, — уверял нас Дед, правда, используя более уместные русские слова. — Как-то приходит Топильский в цех и вызывает меня на 41-ю. «Ты тут старший мастер или кто? — спрашивает. — У тебя печь кварцуется, а ты мер не принимаешь». А на 41-й просто закоротили электроды, тигли поднялись, слой шихты под ними уменьшился, газы перестали успевать охлаждаться, ну и пламя у электродов стало белым, посадка их стала глубокой. Да, такое бывает и при кварцевании, но летка-то работает плохо, металл еле выходит, шлака нет — какое, мать-перемать, кварцевание?! Ты же на всю печь смотри, баран, а не только на пламя! — горячился Михаил Дмитриевич. — Я ему и говорю, что к обеду наращу электроды и все будет в порядке. А он мне: «Дай 300 кокса!» Я ему: «Не нужен кокс». А он: «Давай!» Я: «Не дам!» А он бригадиру командует: «Дать 300 кг кокса под электроды!» — и пошел дальше по цеху. Бригадир на меня смотрит — что делать? А что делать! Если дать кокс, то тигли вообще на поверхность колошника вылезут. Ну, я и говорю: «Запиши в журнал, что дал 300 кг кокса, а сам прими в машины 300 кг стружки». Бригадир пошел звонить на дозировку, а я встал на балконе и наблюдаю, когда Топильский обратно пойдет…
Тут надо сделать пояснение. При обработке металла на металлорежущих станках для смазки и охлаждения инструмента применяется веретенное масло или различные масляные эмульсии, поэтому поступающая к нам железная стружка была вся в масле, а масло, попадая вместе со стружкой на колошник печи, горело коптящим темно-красным пламенем. И Сисько в данном случае размышлял как художник, собирающийся смешать две краски.
— Вижу, что Топильский от 48-й идет к нам, — продолжал Сисько. — И я командую машинистам завалочных машин: вали стружку под электроды! Топильский подходит, а пламя на печи стало красным. «Вот видишь, — говорит мне, — как вас, дураков, все время учить надо!» А я думаю: шел бы ты быстрее к такой-то матери, а то масло сгорит, и пламя снова станет белым.
Мне могут сделать замечание, что ведь я эти разговоры передаю по памяти, и может ли такое быть, чтобы директор завода так часто обзывал подчиненных дураками? Скажу: мало этого! Если добавить и тот омерзительно-презрительный тон, которым он это делал, то воспринимать такие характеристики от кретина, уверенного в своем уме, было очень трудно. Как-то послал он меня в командировку, уже надо было в аэропорт ехать, а у меня какие-то письма еще не были им подписаны. Утром он, видишь ли, занят был и не успел, а теперь сидел в 4-м цехе. Пришлось взять письма, бежать в цех и зайти в кабинет начальника во время совещания. Топильский сидел за столом начальника цеха, начальник цеха Адаманов — за торцевым столом, в кабинете было человек двадцать цеховых инженеров. Я извинился, объяснил, в чем дело, Топильский смилостивился и подмахнул письма. Иду к выходу и слышу его речь:
— Так вот, я и хочу задать вам всем один простой вопрос, — я задержался, заинтересовавшись, и увидел, как начальник цеха Мустафа Адаманов подвинул к себе блокнот и взял ручку. — Когда же вы, идиоты, поумнеете? — задал вопрос Топильский спокойным и исключительно презрительным тоном, от которого Адаманов покраснел и опустил голову с видом человека, которому очень хочется кому-то вмазать в морду, но нельзя.
Когда Топильского все же сняли, то его тон тут же изменился, но в инженерном смысле он не поумнел ни на копейку. Как-то мне, уже заму директора, срочно потребовался Донской, я ему позвонил, и он предложил зайти. Захожу в кабинет директора, а у него сидит Топильский, который дорабатывал до пенсии начальником техотдела нашего завода (вот уж кому не везло, так это А.С. Рожкову — вечно он за кого-то работал). Я тоже присел, ожидая, когда они закончат разговор. И вижу, что Топильский принес Донскому черновики своего распоряжения о рабочих ступенях напряжения какой-то печи, которое он обязан был сделать как начальник техотдела. Меня это возмутило так, что я еле сдержался. Донской был не ферросплавщик, а сталеплавильщик, наше дело он осваивал быстро, но надо же и совесть иметь! Топильский, наконец, вышел, и я говорю.
— Семен Аронович! Ну зачем вы даете ему обсуждать с вами то, по чему он обязан принять решение сам? Ведь если он в свое распоряжение заложит глупость, то потом будет оправдываться, что это вы ему эту глупость согласовали, что это ваша глупость. Получает деньги как начальник техотдела, пусть и работает как начальник. Он же ведь подчиненный Матвиенко, но, как видите, к главному инженеру он боится ходить, поскольку Матвиенко его за глупости выдерет, так он к вам лезет!
Донской усмехнулся, поморщился и махнул рукой. Он ведь Топильского в роли директора не видел и посему, скорее всего, жалел его. А я же помнил, как смело Топильский давал технологические указания, когда за их глупость своей премией расплачивались цеховые работники, но как только он попал в положение, когда за свою глупость он обязан был отвечать сам, так тут и выяснилось, что он и элементарных технологических решении принять не может, поскольку не знает дела и посему не уверен в их правильности. Таков он был как инженер, и мы это видели, и это тоже давало уверенность, что он стал директором завода по блату.
Примитив
Тогда возникает вопрос: если он неспособен был охватить инженерные вопросы, то тогда как он руководил? Я с деталями его руководства редко сталкивался, поскольку величиной был незначительной, а при виде его в цехе старался, как и все, смыться с его дороги, руководствуясь армейской геометрией: любая кривая короче той прямой, на которой стоит начальник. Но по последствиям его руководства могу предположить, что у него было два нехитрых приема. Первый: объяснить своему непосредственному подчиненному, желательно в присутствии как можно большего количества людей, что этот подчиненный дурак и бездельник. По глупости Топильский был уверен, что подчиненный от этого воспитания тут же разберется во всех проблемах и начнет работать, не покладая рук. На самом деле, такой подчиненный после нескольких таких порок, проведенных Топильским, как правило, на совещаниях, быстро приходил к мысли, что ему на Ермаковском заводе ферросплавов делать нечего, и любые другие заводы становились для него более привлекательными.
