— Ну и видок у тебя! — сказала Гарпу Роберта.
— Скотина ты, Роберта! — прошипел в ответ Гарп.
Бретельки огромного фальшивого бюстгальтера непривычно врезались в плечи, но стоило Гарпу заметить, что кто-то из женщин на него смотрит, по всей видимости пытаясь определить его половую принадлежность, как он демонстративно поворачивался к ней боком, старательно выпячивая свою «грудь» и, как ему казалось, снимая тем все возможные сомнения.
Парик, выбранный все той же Робертой, внушал Гарпу гораздо меньше уверенности: это были пышно взбитые медового цвета волосы типичной шлюхи. Вдобавок под этим париком собственная его голова страшно чесалась.
На шее у него красовался кокетливый шарфик зеленого цвета.
От пудры смуглое лицо Гарпа приобрело несколько болезненный, серовато-желтый оттенок, однако Роберта сказала, что иначе невозможно скрыть густую щетину у него на щеках. Его тонковатые губы были щедро накрашены вишневой помадой, но он все время облизывал их и в итоге совершенно размазал помаду в углу рта.
— У тебя такой вид, словно ты только что целовался, — «успокоила» Роберта.
Хотя Гарпу было холодновато, Роберта не позволила ему надеть спортивную куртку — плечи в ней казались слишком широкими. На ноги он натянул высокие, до колена, сапоги из мерзкой синтетики вишневого цвета; по словам Роберты, под цвет помады. Увидев свое отражение в одной из витрин, Гарп сообщил Роберте, что выглядит как несовершеннолетняя проститутка.
— Как стареющая несовершеннолетняя проститутка, — поправила его Роберта. Но потом поправилась сама: — Ты выглядишь как самая настоящая женщина, Гарп. Может быть, не обладающая достаточно хорошим вкусом, но все-таки как женщина!
Итак, Гарп ерзал на сиденье в битком набитой женщинами аудитории и нервно крутил дурацкие веревочки, украшавшие нелепую плетеную сумочку с восточным орнаментом, в которую едва поместился его бумажник. А настоящую одежду Гарпа, его истинное обличье, Роберта Малдун спрятала в большую спортивную сумку, которую носила через плечо.
— Это Хортон-Джонс, — прошептала Роберта, указывая на худую женщину с ястребиным носом, которая что-то гнусаво вещала с кафедры, по-птичьи склоняя набок голову. Речь у нее была на редкость сухая, явно заготовленная заранее.
Гарп понятия не имел, кто такая Хортон-Джонс; он пожал плечами, продолжая терпеть это скучнейшее действо. Речи выступавших весьма разнились — от страстных политических призывов к объединению до печальных, даже лирических, исполненных искренней боли личных воспоминаний о Дженни Филдз. Аудитория не знала, то ли аплодировать, то ли молиться, то ли громко выражать одобрение, то ли молчать и мрачно кивать головой в знак согласия. Обстановка одновременно была похожа и на оплакивание покойника, и на страстный митинг наконец-то собравшихся вместе единомышленников, вполне готовых затем в марше двинуться дальше, и Гарпу такое желание представлялось вполне естественным, ибо соответствовало как личности его матери, так и смутному понятию «женское движение».
— А это Салли Девлин, — прошептала Роберта. Женщина, поднимавшаяся на трибуну, показалась Гарпу не только очень приятной и неглупой, но и смутно знакомой. И он сразу ощутил потребность как-то от нее защититься. Не имея в виду ничего дурного и исключительно из желания поддразнить Роберту, он прошептал:
— А ножки у нее неплохие!
— Да уж получше, чем у тебя, — сказала Роберта и больно ущипнула его за бедро своими сильными пальцами, один из которых, насколько знал Гарп, был неоднократно сломан, еще когда Роберта играла за футбольную команду «Филадельфия Иглз».
Салли Девлин обвела зал своими ласковыми печальными очами, словно делая безмолвное замечание школьникам, которые не только не слушают учительницу, но и сидеть спокойно не могут.
— На самом деле этому бессмысленному убийству нет прощения! — тихо сказала Салли Девлин. — Но Дженни Филдз помогала стольким несчастным вновь стать личностями, она была так терпелива и великодушна с женщинами, попавшими в беду, что любая из нас, которой кто-то помогал в трудную минуту, должна всей душой страдать из-за того, что случилось с Дженни Филдз.
И в эти мгновения Гарп действительно страдал всей душой; и по залу тоже пронесся единодушный вздох, и единодушное рыдание вырвалось из груди сотен женщин. Рядом сотрясались от плача широченные плечи Роберты. Он вдруг почувствовал, как рука женщины, сидевшей прямо за ним, стиснула его плечо, прямо-таки вцепилась в его ужасный бирюзовый комбинезон. Интересно, подумал он, а вдруг она даст мне пощечину за то, что я явился сюда в таком неподобающе оскорбительном наряде? Однако женщина вскоре убрала руку и ничего ему не сказала. Возможно, ей просто требовалась поддержка. И Гарп понял, что в эти мгновения все они чувствуют себя родными сестрами.
Он поднял глаза, чтобы вновь посмотреть на Салли Девлин, но сквозь пелену слез не мог ясно ее рассмотреть, хотя слышал вполне отчетливо: она рыдала! Громко, искренне, пронзительно вскрикивая порой! Она пыталась вернуться к своему выступлению, однако никак не могла справиться с собой и отыскать на странице нужное место; страницы речи в ее дрожащей руке так шуршали, что было слышно в микрофон. Какая-то могучая женщина, которую Гарп, кажется, видел раньше в качестве одной из телохранительниц матери, хотела помочь Салли Девлин сойти с трибуны, но та вовсе не собиралась уходить.
— Я не хотела плакать, — смущенно сказала она, все еще утирая слезы и судорожно всхлипывая. — Мне нужно кое-что сказать вам. — Однако голос совершенно ее не слушался. — Черт побери! Никак не могу с собой справиться, — сказала она и удалилась с таким достоинством, что Гарп был глубоко тронут.
Могучая, грозного вида женщина вдруг оказалась одна перед микрофоном. Аудитория, затаив дыхание, ждала. Гарп почувствовал, что соседка сзади вновь положила руку ему на плечо; потом эта рука дрогнула, а может, женщина даже нарочно толкнула его. Глядя на крупные руки Роберты, спокойно сложенные у нее на коленях, Гарп сообразил, что рука, лежащая у него на плече, наверняка очень маленькая.
Могучая женщина явно хотела что-то сказать, и аудитория терпеливо ждала. Хотя ждать, видимо, пришлось бы до бесконечности. Хорошо зная эту особу, Роберта встала рядом с Гарпом и принялась хлопать в ладоши, аплодируя этой большой, как скала, женщине и ее странному, точно зачарованному молчанию перед микрофоном. К аплодисментам Роберты присоединились и другие, в том числе и Гарп, хотя он понятия не имел, зачем это делает.
— Она из джеймсианок, — шепнула Гарпу Роберта. — Она не может ничего сказать.
Тем не менее этой женщине удалось пронять аудиторию одним лишь своим полным боли, страдальческим лицом. Она открыла рот и шевелила губами, словно пела, но из ее уст не вылетало ни звука. Гарпу почудилось даже, что он видит ее язык, варварски отрезанный под корень. Он помнил, как его мать поддерживала их — этих безумиц. Дженни, когда кто-нибудь из них являлся к ней в дом, прямо-таки окутывала бедняжку лаской и вниманием. Однако в конце концов и Дженни призналась, что не одобряет того, что они с собой сделали, — призналась, возможно, только Гарпу. «Они превращают себя в жертв обстоятельств, — сказала тогда Дженни, — ведь когда то же самое делают с ними мужчины, они негодуют. Почему бы им в знак протеста не принять, скажем, обет молчания? Или никогда не открывать рта в присутствии мужчин? Это же просто нелогично: уродовать себя, чтобы насолить кому-то другому».
Но теперь и Гарп, растроганный трагедией этой безумной женщины, что стояла перед огромной аудиторией, впервые осознал, что в этом массовом уродовании самих себя есть какой-то смысл, — насильственное и нелогичное, это уродование, как ничто другое, отражало тяжкие душевные, а не физические страдания. «Мне действительно очень больно», — говорило огромное лицо женщины на трибуне, и его, Гарпа, слезы, бегущие ручьем, застилали это лицо.
Но тут маленькая рука, лежавшая у него на плече, так сильно стиснула его, что Гарпу стало больно; он опомнился — мужчина на ритуальном собрании женщин! — и обернулся. За ним сидела молодая женщина с усталым лицом, которое тоже показалось ему смутно знакомым.
— А я тебя знаю! — шепнула она ему, но тон у нее при этом был отнюдь не радостный.
Роберта предупреждала его, чтобы он здесь даже рта не открывал и ни в коем случае не пытался ни с кем говорить. И он знал, как справиться с этой проблемой. Молча покачал головой и вытащил из нагрудного кармашка блокнот, довольно-таки помятый от напора фальшивой груди; потом выудил из своей дурацкой сумочки карандаш. Острые, точно птичьи когти, пальцы женщины впились в его плечо, словно она боялась, что он от нее убежит.
«Привет! Я — джеймсианка!» — нацарапал Гарп в блокноте, оторвал листок и передал молодой женщине. Она его даже не взяла.
