Веня смотрел в карточку не отрываясь — и все смотрел, будто машина выбросила фотографию красавицы на пляже. Мы с Дэном Ивановичем тоже примкнули. «Научным мышленьем субъект не обладает. Имеет счетно-решающие способности. Может быть использован учителем арифметики, счетоводом в колхозе и кассиром в гастрономе».
— Да у нее диоды не все дома! — сказал Веня и посмотрел на машину, будто собирался дать ей в морду.
— Нет уж, Вениамин Спиридонович, — закусил трубку шеф, — машина не ошибается, она железная. Я и сам замечал за вами кое-какие счетно-решающие способности. Вчера в буфете кефир съели, а платил я. Ну, теперь ваша очередь, — обратился он ко мне.
Я схитрил и сунул на ввод статью не самую первую и не самую последнюю — была у меня пара лучших статей. Машина покляцала и выдала карточку. Я прочел и чем-то поперхнулся: «Мыслит совсем не. Может работать заместителем токаря».
— Первая фраза невразумительная, — сказал я, игриво улыбаясь.
— Вероятно, «не совсем мыслит», — с готовностью расшифровал шеф.
— Или «совсем не мыслит», — уточнил Веня.
— Да у нее пробки перегорели, — сквозь зубы заключил я.
Дэн Иванович ковырнул трубкой в ухе и дрожащими руками сунул в щель две статьи, известные каждому студенту. Классические были статьи. Машина заныла радостно и звонко, как школьник, у которого отменили урок.
Шеф схватил карточку, и мы прилипли по бокам: «Посредственный компилятор. Приемка посуды, банщик, уход за слоном…»
— Лягушевич! — крикнул Дэн Иванович так, что машина испуганно мигнула красными глазами.
Лягушевич вышел из-за портьеры.
— Слушай, да она испорчена! Триоды с пробками перегорели, да и кардан барахлит!
— Ну?! — удивился Лягушевич и почесал пальцем во рту.
— Сколько она стоит? — спросил Дэн Иванович.
— Триста пятьдесят тысяч рупь сорок пять.
— Рубль сорок пять, — повторил шеф. — А списать ее можно? Мы акт подпишем…
— Списать можно все, даже тещу, — сказал Лягушевич, сел за стол и вывел на бумаге: «Мы, нижеподписавшиеся…»
Мы нижеподписались.
— С вас причитается, — сообщил Лягушевич и из вежливости добавил: — Две да тех две, итого пять.
— Один, — уточнил Дэн Иванович.
— Чего… один? — обидчиво удивился Лягушевич.
— Ящик, — сказал шеф, соснул трубку так, что она по чубук въехала в рот, и добавил машине: — Идиотка!
НЕ ДЫШИТЕ
Мы входим в отдел. Просьба дышать не очень — люди же работают.
Перед вами начальник отдела, который сидит за самым большим столом. Уж не такой он большой, чтобы не было видно начальника отдела. Видимо, он пошел к другому начальнику отдела в порядке обмена между отделами начальниками отделов.
Вот перед вами ведущий инженер, которого увела в буфет чертежница Оксана. Иначе бы он обязательно был на месте, потому что его белый король прошел уже в дамки.
А вот перед вами инженер-конструктор, который трудится за кульманом. Кульман — это чертежная доска, поставленная на попа. Действительно, он не совсем трудится, ибо его у кульмана нет. Это его мы видели в коридоре. Это который якобы курит у огнетушителя, но в отделе кадров знают, что он научился спать стоя.
Тогда перейдем ко второму инженеру-конструктору, который трудится за вторым кульманом. Напрасно вы заглядываете за кульман — уж если инженера нет, то его нет. Тогда уж посмотрим его ватман. Нет, это не чертежи паровых батарей — это женские ножки его знакомых.
К третьему инженеру-конструктору не пойдем, поскольку она сейчас во Дворце бракосочетаний хлопочет разрешение на бракосочетание во Дворце бракосочетаний, а Дворец бракосочетаний упрямится, поскольку она хочет бракосочетаться третий раз и опять во Дворце бракосочетаний.
Перейдем лучше к молодому специалисту Гоше, который наверняка на месте. И верно, его тоже нет — рн третий день выколачивает подписку на теоретический журнал «Наша клюшка».
Ну, это место чертежницы Оксаны, которая увела ведущего.
Теперь мы подходим к последнему члену этого коллектива, к кандидату технических наук Клавдии Исмаиловне, которая стоит у стеллажа — вот она перед нами. Как не она, если это она. А кто же это перед нами? Действительно, не она, а на стеллаже висит недовязанная дубленка из овчины, мохеровая, которую Клавдия Исмаиловна еще довяжет. А сама она отпросилась на третий инфаркт родной сестры Антониды Исмаиловны, с которой вместе стоит сейчас в очереди за дамскими гарнитурами импортными, полиэтиленовыми…
Мы выходим из отдела. Просьба дышать про себя — люди же работают!
ИХ ВОПРОСЫ
— Поговорил бы с ребенком, ведь не видитесь днями, — сказала жена, когда я хотел было приняться за чертежи, которые взял для дополнительного заработка.
Витька словно ждал команды и появился передо мной неожиданно, как грибок. Я сел на диван, посадил его рядом и спросил:
— Ну, Витька, вопросы есть?
— Есть, — бодро ответил он, в чем я и не сомневался.
— Давай, только по порядку, — приготовился я к каверзам вроде «почему ты усики бреешь, а тетя Вера нет?».
— Папа, вот на земном шаре много людей живет, а будет еще больше. А зачем?
— То есть как зачем? Человечество жить хочет!
— А зачем оно жить хочет?
— Ты хочешь спросить, в чем смысл нашей жизни? — попытался я философски организовать Витькин вопрос.
— Ага, — согласился он на такой вариант.
— Человек создан для счастья, — сказал я, припоминая, что мы прорабатывали по этой теме на последних политзанятиях, — Гм, как птица для полета, — добавил я, так ничего и не вспомнив.
— Человек живет, как птичка? — обрадовался Витька.
— Ну, нет… Человек живет, чтобы трудиться. В этом смысл его существования.
Жена иронически улыбнулась, но это относилось не ко мне, а к той посуде, которую я не мыл.
— А зачем человеку надо трудиться?
— Чтобы производить материальные блага. Например, вещи, продукты… Опять-таки игрушки…
— А зачем людям вещи?
— Человек их потребляет. Вот продукты ты ешь, игрушками играешь — значит, ты их потребляешь.
— Папа, мы купили пианино, а играть никто не умеет. Значит, не потребляем?
— Как тебе сказать… С точки зрения магазина, мы его потребили. Ну, это сложный политэкономический вопрос, будешь в школе проходить.
— Папа, а когда человек потребил, то он для чего живет?
— Он опять трудится, чтобы приумножить материальные блага.
— А когда он потрудился?
— Он потребляет эти блага.
— А когда потребил?
— Я же тебе говорил — он идет трудиться.
— И так все время?
— Эти вопросы не твоего возраста, — раздраженно сказал я.
— А у меня есть вопросы и моего возраста…
— Обед готов, — сообщила жена. — Идите, потребляйте.
— А потом пойдем трудиться, — вяло добавил Витька.
СТОП!
Я начну с начала, но главное будет в середине. Не светись он желтым, я бы его в парке и не заметил. Стоит себе вздутый, как поросенок, да он и был из поросячьей кожи. А кругом ни души. Взял я этот портфель, покачал на руке для определения веса — тяжелый. Это еще ничего не значит, сейчас многие в портфеле кефир носят, ботинки из ремонта или цемент для дачи. В общем, открыл я его…
Батюшки мои светы! Едрены палки! Набит портфель пятидесятирублевыми пачками денег, набит туго, как поросенок шпиком. Батюшки мои светы! Но это еще не главное, главное будет в середине.
Захлопнул я портфель и понес в милицию. Как-то в детстве мне довелось стянуть у мальчишки рогатку.
Мой отец, совершенно не знакомый ни с одной педагогической теорией, отвесил мне такую затрещину, что до сих пор рябит в глазах от чужой копейки.
В милиции составили протокол, уложили деньги в сейф, пожали мне руку и подбросили до дому на газике с синим огоньком на крыше. Вот вроде бы и все. Да не все.
Утром в квартиру нудно позвонили.
— Вы Косоруков? — спросил меня видный мужчина с бородкой набекрень и тут же добавил: — У вас есть белая рубашка?
— Есть, — ответил я и тоже добавил: — Но я ими не торгую.
— Быстро собирайтесь! Буду вас снимать на телевидении.
За спиной тихо ахнула жена. Не будь мужчиной, я бы тоже тихо ахнул, потому что кроме как в фотографии век нигде не снимался.
Или мы ехали на машине с сиреной, или в голове у меня выло, но на студию я прибыл с легким черепным звоном.
— Выступать умеете? — спросил меня с бородкой. — Можно вас сразу записывать?
— Можно, — сказал я, вспомнив, как выступал перед своей бригадой: пять человек нас, не считая меня.
— Учтите, миллионная аудитория, — предупредил он.
Лучше бы не предупреждал: во мне тихо екнуло сердце и погнало кровь не сверху вниз, как положено, а снизу вверх. От этого я начал покрываться прохладным потом, но допотеть мне не дали: он схватил меня за руку и ввел в громадную комнату, залитую светом и заставленную всякой техникой, — только что мясорубки не было, но и она, кажется, была.
