5. Почему нет четырехколесного велосипеда?
6. Почему в дамском велосипеде нет мужской рамы?
7. Велосипед и космос.
8. Как научиться кататься на велике.
Я бросился к Вадиму. Он пробежал план.
— А ты в этом вопросе башковитый рецидивист. Мой совет: кандидатский сдашь, когда напишешь диссертацию. Самый проверенный способ.
— А тему надо согласовывать?
— Ты попиши, пособирай, поосмотрись, а потом будешь согласовывать. Темы любые подходят: нет практической ценности — есть теоретическая. Между прочим, сегодня видел, как один чудак на велосипеде двух девиц повез: одну на раме, другую на багажнике.
Я записал.
С этого момента моя жизнь изменилась. Я купил великолепную папку, килограммов на тридцать чистой бумаги, и каждый вечер усаживался в Публичке рядом с Вадимом. Чем больше я писал, тем больше появлялось материала. Он обладал свойством цепляться за все, что находилось поблизости. От велосипеда я как-то перешел к колесу, от колеса к спице, от спицы к вязанью, от вязания к положению женщины в древнем Вавилоне. Диссертация, как пылесос, засасывала все, что полегче. Я не был уверен, что не вмещу всю цивилизацию. За вечер пачка книг перерабатывалась мною в страниц пятьдесят диссертации. Папка стремительно набухала и обещала быть тем горшочком из сказки, который, начав варить манную кашу, уже не мог остановиться.
— Будешь защищать докторскую, — утешил Вадим.
На улице я не мог пропустить ни одного велосипеда, и меня стали принимать за работника ГАИ. Именно на улице зародилась новая глава «Что такое ниппель».
Изменилась и моя внешность. Лоб что-то перекосило. Я перестал говорить глупости вслух и начал пить «Боржоми». Мой взгляд так крепко вцеплялся в переносицу собеседника, что у того к ней сбегались глаза. Я научился слегка приволакивать правую ногу, что придало моей личности некоторую индивидуальность.
Во мне появился философский подход к явлениям, который удивлял своей глубиной. Если у соседа текла крыша, я не волновался, так как все течет, все изменяется. Подлец не возмущал меня, потому что бытие определило его подлое сознание. Я смеялся над душевностью, ибо выяснил, что души не существует, и встал на материалистические позиции. И вообще все в мире относительно, кроме диссертации.
Однажды я вышел из Публички последним — никак не мог уложить папку. Носить ее становилось все труднее. Пальцы от тяжести так слипались, что приходилось их смазывать автолом. Хотелось взвалить папку на плечо. Только ее духовное происхождение останавливало меня от подобного переноса тяжестей.
Я шел пустынным переулком. Прохожих уже не было. Редкие фонари проецировали папку на стены домов в виде здорового сундука.
Не знаю почему, но около газона я замедлил шаг. Видимо, обдумывал новую главу «Как заклеить покрышку».
Вдруг из-за куста метнулась тень, и тут же я уперся в крупноблочную грудь. У моего подбородка что-то блеснуло, и на горло легла острая металлическая точка.
— Гони гроши, — хрипнула грудь.
— Сколько? — судорожно проглотил я кусок пустоты и попытался рассмотреть лицо бандита. Оно состояло из банальной челюсти и надвинутой шляпы.
— Чего в котомке? — ткнул он ножом в папку.
Я взял диссертацию в обе руки, привстал на цыпочки, быстро поднял над головой и что есть силы хлопнул ею по шляпе, как по скопищу мух. Шляпа упала на асфальт. Бандит ласково улыбнулся и без единого замечания рухнул в цветы.
Я испуганно осмотрелся. Из-за угла выскочили еще двое и бросились ко мне. Я приготовил диссертацию.
— Где он? — спросил один.
— Кто? — поинтересовался я.
— Васька Прыщ, — сказал другой, — Мы из уголовного розыска, две недели его ловим.
— Ах, Васька, — и я показал на цветы.
Они удивленно полезли в маргаритки.
— Контужен, — установил один, — Чем вы его так?
Я показал папку, посреди которой была круглая
вмятина формы Васькиной головы.
— Со свинцом? — почтительно спросил второй.
— Нет, но диссертация железная, — ответил я.
На второй день меня вызвали. Начальник уголовного розыска наградил меня ценным подарком, пожал руку и попросил передать папку в музей криминалистики. Я согласился. Им такой экспонат больше не попадется, а мне написать диссертацию — как выпить кружку пива. У меня уже забродила новая тема: «Стрижка и брижка на Древней Руси».
Все-таки удивительная штука — диссертация. Я вот ее и не дописал, а пользу обществу уже принес. А если бы дописал?
ТАМ
Пока во мне находили способности, я чувствовал себя человеком. Когда нашли талант, я отвадил всех инакомыслящих. А когда приятель-критик обнаружил во мне гениальность — у меня закружилась голова и я оказался на краю пропасти. Но я бы устоял, не подтолкни меня этот же приятель. И я полетел, а не хотелось.
Очнулся уже там. Было очень легко, как после бани. Я понял, что наконец-то мой дух одержал победу над плотью. Наверху, или где там, это ни мне, ни моим знакомым не удавалось. А у того приятеля, который меня подтолкнул, плоть достигала девяноста килограммов.
Ко мне подошел человек, ангел не ангел, но розовенький.
— Куда вы хотите — в рай или в ад? — культурно спросил он.
Меня это порядком удивило. Жизнь, не спрашивая, отправляла меня всегда только в последний.
— Нельзя ли посмотреть? — осторожно спросил я ангела, потому что вот так же, не посмотрев в универмаге костюма, купил импортный комбинезон.
Он молча пошел, перепархивая с камня на камень, а я запорхал вослед.
Мы подошли к вековому саду, где яблони, могучие, как столетние дубы, переспелыми плодами закрывали солнце. Между деревьев, как в коллективном садоводстве, белели маленькие домики. На короткой травке кучками сидели и лежали люди. На мужчинах были джинсы, а на женщинах — тоже. Перед каждой группой харчами и бутылками ломилась скатерть-самобранка, но брани слышно не было, — не по-загробному орали транзисторы. Пожилые перебрасывались в картишки, средние стреляли доминишком, а юные, бренча гитарами, целовались. И все пили и ели, побрасывая в траву огрызки райских яблок.
— Это рай, — радостно догадался я и рванулся было забить «козла».
— Нет, это ад, — грустно сказал ангел.
— Они же отдыхают?
— Нет, они так живут.
«Тоже неплохо», — подумал я про себя и полюбопытствовал:
— А что это за люди… были?
— Дураки, — просто сказал ангел.
Я был шокирован. У нас наверху, или где там, дураков называть дураками было не принято. Чью-нибудь глупость рассортировали на недостатки, и в этом был смысл, ибо любой недостаток можно исправить, а глупость — штука прочная.
— Мы всем показываем. И многие просятся в ад, — объяснил ангел и повел меня в рай.
Мы подошли к безмерной площади, которая играла гулом и гомоном.
— Греко-римская секция, начнем с нее, — сказал ангел.
— Неужели с тех пор?
— У нас нет пор ни тех, ни этих. У нас вечность. Смотрите, это воины и герои копают глину для амфор.
Статные герои с бронзовыми мускулами, казалось, горели на солнце. На медных лбах, как битое стекло, блестели капельки пота. Воины выворачивали из карьера большие глыбы голубой, дымящейся на солнце, влажной глины, перебрасываясь своими греко-римскими шуточками. Любого из них взял бы наш кинорежиссер на роль положительного героя.
Мы пошли дальше. На следующем поле люди в пышных одеждах и с благородными лицами месили глину. Они это делали гордо, независимо и величественно, будто попирали прах своих врагов.
— Цезари, консулы, трибуны… — объяснил ангел.
— Ого, — удивился я, — цезари, а месят глину.
— Не понимаю? — переспросил ангел.
— Ну как же, цезари, а месят глину.
Бестолковый ангел непонимающе смотрел на меня.
— Я ведь что говорю: все-таки цезари, а месят глину. Им бы персональную пенсию, дачу бы…
Ангел пожал плечами, и мы пошли дальше. Что-то мы друг друга не понимали, а я привык с начальниками контачить.
Серебристая дорожка привела к бородатым медлительным людям. С отрешенными лицами вертели они гончарные круги, и перед каждым лежала длинная лента чистой бумаги. Изредка какой-нибудь бородач вскакивал и быстро писал.
— Это философы, нашли гармоническую форму, — объяснил ангел.
Философ рядом с нами сорвался с места и застрочил по свитку, сев в глиняное тесто, которое плотски чавкнуло. Лицо философа светилось блаженством, будто он выиграл автомобиль.
— Куда же идет столько посуды? — поинтересовался я.
— С вином в ад.
— Ничего себе устроились.
— Они получают райское блаженство.
— Еще бы, когда на них вкалывают.
— Я говорю про этих, — и он показал рукой на философов.
Ангел запорхал дальше. Я семенил за ним и думал о здешних странностях, когда одни для блаженства работают на других.
