Прошло три месяца с той поры, как Балинт уехал от нас, а я чувствовала, что больше без него не могу. Пусть все будет так, как он хочет, пусть, если ему надо, волочится за женщинами, только пусть возвращается назад и живет у нас. Балинт принадлежит нам, он часть нашей жизни, если не хочет, пусть не женится, но все равно живет у нас, чтобы хоть иногда с ним можно было поговорить. Во мне не было никакой гордости, я не чувствовала никакого волнения при мысли, что после случившегося мне придется все это ему сказать. Я не знала его нового адреса, но когда попросила у Бланки передать ему в больницу, чтоб он сообщил, где и когда мы могли бы встретиться, Бланка ответила, что если бы даже он там и работал, он все равно не стал бы с ней разговаривать, но его вообще нет в Пеште. Его перевели.
Я подумала, что она шутит или лжет, не хочет выполнить мое поручение и позвать его домой. Но она не шутила. Вспылила с неожиданной резкостью и в первый раз за всю нашу жизнь вздумала поучать меня, что-де я за простофиля, готова его обратно в дом взять, будто он и не бросал меня, и не унижал. Принялась, волнуясь, объяснять, какой превосходный человек я и какое ничтожество Балинт, не сумевший оценить сокровище, которое уже держал в руках, пока я принадлежала ему. «Забудь про него!» — кричала она. А я только смотрела на нее, — что она такое городит, словно у нее приступ лихорадки или безумия, — и не допускала даже мысли, что Балинта нет в городе, наверное, выдумав эту ложь, Бланка хочет воспрепятствовать моим попыткам вернуть его обратно. Я готова была ударить Бланку — откуда в ней столько подлости и нахальства и почему она так отказывается мне помочь, хотя прекрасно знает, что значит для меня Балинт.
Я не осмеливалась просить вмешательства у отца, этого нельзя было делать, после ухода Балинта в нем взыграло самолюбие, и он тяжелее, чем я, переживал обиду. Старую Темеш, которой было стыдно за своего приемного сына, мне тоже не хотелось посвящать в свои дела, я не знала, к кому обратиться, и обратилась к матери, — та была и напугана, и осчастливлена тем, что я впервые в жизни не могу без нее обойтись, плачу в ее комнате и умоляю поправить мои расстроенные дела. В силу неписаных семейных законов мать считалась у нас несовершеннолетней, ее полагалось по возможности щадить, она не очень разбиралась в том, что происходило в мире, но мои страдания поняла. И взялась выяснить, правду ли говорит Бланка, точнее, — чего та не договаривает. Я никогда так не следила за ней, как в тот день, когда увидела, что она отправилась в путь, после того как долго чистила пальто, туфли и даже дважды причесала волосы. Было пятое декабря, уже выпал снег, я стояла у окна и смотрела в сад, где ничего не было видно, зимой в это время уже темно. Бланки дома не было, она часто где-то задерживалась после работы, в последнее время уже не знакомила нас со своими друзьями, мы даже не знали, с кем и куда она ходит. Темеш возилась на кухне, готовила угощение к праздничному ужину в честь святого Микулаша; отец, видя, что я уже справилась со своей работой, велел мне выставить туфли с сюрпризами в окно. Мама долго не шла, и отец не знал, где она, — когда мама снарядилась в путь, его не было дома, и мое сбивчивое объяснение насчет того, будто она пошла в гости, прозвучало слишком неубедительно, чтобы он в это поверил. Еще позднее вошла в гостиную Темеш со своим шитьем и тоже была удивлена — где это ходит моя мать, прибежала наконец и Бланка, от нее пахло спиртным, глаза блестели, чувствовалось, что она ходит с мужчиной, должно быть, у нее кто-то есть. В этот раз настроение у нее было веселое, почти торжествующее.
Наконец явилась и наша матушка. Ключ от входной двери она, конечно, взять забыла, и ей пришлось звонить, впрочем, ключ мама забывала сплошь да рядом, я впустила ее, с нетерпением ждала, что она скажет, от нетерпения и волнения не могла произнести ни слова. В тот вечер мать выглядела молодой, взволнованной и словно бы испуганной. Я никогда еще не видела ее такой и сразу почувствовала, что Балинта в Пеште действительно нет и что беда даже больше, чем я предполагала. Ее засыпали вопросами, где она была, мама, ничего не отвечая, сбросила пальто. Отец немного подождал, но ни Бланка, ни я не двинулись с места, тогда он поднялся сам, подобрал пальто и отнес на вешалку. Бланка крутила радио, курила, сказала, как хорошо бы мне пойти праздновать рождество к ним в больницу на елку, у них там тьма неженатых молодых врачей. Она желала мне добра, но делала все так неловко, что я в ответ только покачала головой. Теперь приступила к расспросам Темеш, выпытывая, куда ходила мать. И вдруг мы услышали, что мама плачет.
До нас тотчас дошло, что со времени получения известия о смерти майора, мы не слышали, чтоб она плакала. Бросились к ней. «Умер, — пронеслось у меня в голове, — такой реакции от нее можно ждать, только если Балинта уже нет в живых, и она не осмеливается этого произнести». Я попробовала представить себе, что Балинта уже нет, и не смогла. Я стояла перед матерью и страстно желала, чтобы она обняла меня. Что мама это мама, я никогда по-настоящему не ощущала, только когда мне было больно, да и сама она лишь в редкие минуты возвышалась над самой собой. Я ждала, — вот она привлечет меня к себе, приласкает, и вдруг увидела, что она обнимает и гладит Бланку. Я глядела на них с глупым удивлением. Ведь это я была брошенной невестой, вдовой Балинта, а она прижимала к себе Бланку, обнимала-целовала ее, словно этим необъяснимым взрывом чувств хотела ей нечто сказать, но что — никто не мог понять, и Бланка меньше всех.
— Что тут происходит, — с беспокойством спросил отец. — Что с тобой? Где ты была?
Мать не ответила, только продолжала целовать и гладить Бланку, а потом, словно вдруг потеряв рассудок, принялась ее бить. Бланка, взвизгнув, вырвалась из ее рук, отбежала к окну. Мать снова заплакала, и так горько, словно на похоронах.
Я уже изнывала, ожидая, когда же она наконец сообщит, что узнала, перестанет томить нас неизвестностью. Что бы с Балинтом ни произошло, — умер, покончил с собой, — я должна знать, что именно, и если нужно оплакать его, то готова настроиться на траур, лишь бы разрешились наконец все сомнения, только бы не метаться больше, раздираемой противоречивыми чувствами. Темеш дала матери воды и хлопотала вокруг нее с таким же добросердечием и невозмутимостью, с каким ухаживала за любым из нас, стоило ему заболеть. Мать понемногу пришла в себя, вытерла слезы, вновь стала нормальным человеком, ответила, что ходила к портнихе заказать платье, однако ей никто не поверил, все прекрасно знали, как не любит она новых вещей, носит только старые, в которых чувствует себя привольно, а ходить на примерку ей испокон веку было лень. Отец махнул рукой; мать частенько говорила неправду, ситуация вроде нынешней была ему куда как знакома, и хотя для него по-прежнему оставалось тайной, где она могла разгуливать в этот холодный вечер и что такое стряслось с Бланкой, но тревога его уже прошла, главное, что мать вернулась, потом и сама сознается, где была и что ее так расстроило, ведь ей ни разу в жизни не удалось сохранить тайну. Темеш ушла в бельевую,[66] Бланка какое-то время сидела, обидевшись, потом поцеловала мать и снова засобиралась, заявив, что ей вместе с компанией нужно еще кое-куда сходить, ее ждут, Отец запротестовал, — пусть останется дома, почитает иди починит белье, сегодня вечером к нам придет Микулаш, не может быть и речи, чтоб в такое время ее не было с нами. Бланка вернулась в нашу комнату надутая, мать прошмыгнула в спальню, я вошла следом, и наконец мы остались вдвоем. Когда я взглянула на нее, она снова лила слезы, но теперь уже начала говорить, то и дело прижимая к глазам платок, чтобы не видеть меня.
Она не знала нового адреса Балинта, поэтому и пошла справиться о нем в больницу. Привратник сообщил ей, что Балинт здесь уже не работает, его перевели, мать ходила из одного помещения в другое, надеясь найти кого-нибудь, кто бы мог ей сообщить, куда его перевели, когда это случилось. Ей удалось поговорить с директором, только что вышедшим с какого-то заседания, он принялся расхваливать ей Бланку, по его характеристике Бланка — существо несколько легкомысленное, но с задатками, ей чужды обывательские предрассудки, заметив где-либо недостатки, она тут же стремится их исправить, даже если лично ей это и тяжело — из-за каких-нибудь детских воспоминаний или ребячьей солидарности. Когда оказалось, что мама не понимает его намеков, он напрямик выложил, что случилось с Балинтом и кто обратил внимание персонала больницы на необходимость его увольнения.
Я не могла взять в толк, о чем она говорит. Я и сейчас еще не могу объяснить, почему смысл ее рассказа тогда ускользал от меня, ведь все было так просто, и почему мне пришлось дважды просить ее досказать до конца эту жалкую повесть, прежде чем я поняла, что наделала Бланка. А когда наконец поняла, вникла в суть услышанного, то без сил опустилась на стул. Никогда до этой минуты я не думала, что наш разрыв окончателен; даже когда я сдернула с пальца и швырнула Балинту обручальное кольцо, я знала — пройдет какое-то время и все разрешится. Теперь надеяться было не на что. Все кончено.
