– И у нас есть доказательства, – подтвердил ее слова священник. – Доказательство того, что душа проживает много жизней. Ведь ты это хотела знать: переходит ли душа от одного хозяина к другому?
Я кивнула:
– И все же, Мадлен… все же ты не смогла вновь обрести жизнь, хотя, несомненно, способна управлять душами, волей, сокровенной сущностью других людей.
– Я пыталась. Пыталась и терпела неудачу бесконечное число раз .
– Но это не совсем так, – поправил ее священник. – Иногда ты цеплялась за жизнь.
– Да, но …
– Это правда? – спросила я.
– Она действительно это делала, – сказал священник. – Но подолгу никогда.
– Но… но как? – спросила я.
Мадлен рассказала, что парила, незримая, над совокупляющимися «самыми разнообразными способами» (по выражению инкуба) людьми, но все эти формы блуда не подсказали ей путь, не открыли, как она сказала, «дверей души», даже в тех случаях, когда соитие порождало новую жизнь.
Позднее, когда злость породила разочарование, призраки стали мешать совокупляющимся парочкам (для отца Луи это служило и развлечением). И вот наконец «присутствие на десяти тысячах случек», как довольно грубо выразился отец Луи, открыло Мадлен, что ей следует делать.
Однажды в горной деревушке в Северной Италии Мадлен вошла в тело женщины как раз в момент зачатия.
– И вот тогда , – рассказывала Мадлен, – когда я это сделала, или когда это случилось (а это, несомненно, была счастливая случайность ), я решила, что нашла путь . – И поскольку Мадлен была чистой душой, она… как бы лучше выразиться… прожила полный срок беременности в чреве этой женщины.
– Когда я вторглась в ее чрево, я поначалу была сама собой, то есть помнила все, что знала до того, как войти в нее, до того, как обручиться с водной стихией ее существа. Моя память, чувства, разум оставались невредимы, я обладала способностью говорить, хотя, конечно, и не имела для этого возможности. То был безмолвный мир, мир воды, лишенный звуков, если не считать стука двух сердец. И должна тебе сказать, это существование очень походило на наше, когда мы с отцом Луи не обретали форм, отказываясь от всякой видимости бытия. Когда мы это делали, наш мир тоже был миром воды. Я вся целиком (душа моя сжалась )была заключена в это рождающееся существо, все еще водянистый завиток в чреве женщины. Но с каждым днем, каждым часом я все больше теряла себя. Воспоминания блекли, ход мысли замедлился, почти совсем остановился. Только инстинкт остался. Но это были радостные утраты: я знала, что они приближают меня к жизни.
– И что ж… ты родилась?
Мадлен, не ответив прямо на мой вопрос, продолжала:
– Прошло девять месяцев, и я не помнила ничего. Я была процежена по капле (чем, кем, я не знала ), сокращена до жизненной материи, человеческой субстанции. Хотя у меня имелись тело и сознание, но считать это мною, думать об этом как о некогда существовавшей Мадлен де ла Меттри было бы неправильным. Так мне казалось, по крайней мере .
– И так со всеми? Всегда происходит подобное… путешествие?
– Думаю, что нет. Наверно, кто-то способен сохранить больше воспоминаний, даже отличительных свойств своего былого воплощения: цвет глаз, манеры, темперамент… Поэтому некоторые младенцы рождаются не со знанием, а с памятью как таковой. Этим, видимо, объясняется, почему запас мудрости у людей столь различен. Некоторые души уже рождаются старыми, отягощенные прожитыми ранее жизнями, усвоенными прежде уроками.
– Значит, все мы… – начала я.
– Ты хочешь сказать, что мы все перевоплощенные, составленные из остатков былого души?
– Да, – ответила я.
– Я так не думаю , – сказала Мадлен. – Некоторые существа – заново рожденные, они – всего лишь результат чистого акта Творения .
– Но расскажи, – настаивала я, – расскажи, что случилось, когда ты действительно родилась?
– При родах?.. Ах да. Сначала я увидела ослепляющий свет, такой же, какой видела, когда умирала. Но заметь: это не тот свет, который манит, ведет к себе; о свете такого рода только и говорят истеричные люди. Нет, то был свет, как… как бьющееся стекло. Можно сказать, небесная трещина. А потом сразу, мгновенно (это было непередаваемое мгновение )– противоборство хаоса и покоя, которое, как я полагаю, всегда сопровождает рождение и смерть. Когда этот свет погас, я услышала, как замедляется биение сердец – сначала одного, потом другого. При этом произошел стремительный переход от тепла к холоду, подобному… холоду льда в ядре Земли. А потом треск со вспышкой света: я поняла, что умерла, вернее, умер ребенок, внутри которого я находилась, и его мать умерла тоже. И тогда моя душа поднялась ввысь, и я вновь обрела привычное состояние: ни жизни, ни смерти… Вот так!
Мадлен смолкла. Она печалилась не об этих потерянных жизнях, а о собственных утраченных возможностях, и, как ни странно, мне это не показалось бесчувственностью.
– Испытав это разочарование , – тихо продолжала она, – я разгневалась. Впала в состояние ярости на многие десятилетия, совершала поступки, о которых не стану рассказывать… Сатанинские поступки, в которых я дала волю своей мстительности.
Отец Луи сидел молча, никак не проявляя своих чувств. Если он и знал, о каких поступках говорила его подруга-суккуб, он тоже не желал о них рассказывать.
– Ты когда-нибудь пыталась еще раз? – спросила я. – Пыталась вновь обрести жизнь таким способом?
– Еще дважды , – ответила та, – и с тем же результатом. Один раз плод погиб на втором месяце, и я покинула тело истекающей кровью женщины. Во второй раз я прожила в утробе своей хозяйки весь срок беременности и сохранила гораздо больше разума по мере приближения срока рождения ребенка, но роды были сложными, и моя душа вновь воспарила, так что я не прожила и четверти часа .
– Этой четверти часа было недостаточно, чтобы позволить тебе… прожить эти минуты и умереть, как ты хотела?
– По-видимому, недостаточно. Младенец умер, а я нет. Я-то думала, что мне хватит этой частицы жизни, но… Те ритуалы, что были исполнены над моими смертными останками, проклятие, тяготеющее над моей бессмертной душой из-за уловок церковников, не позволили душе вырваться на волю… Так мне кажется.
– Это то самое заклятие, от которого ты хочешь освободиться у перекрестка дорог?
– Да .
– Ты знаешь, – вдруг сказала я, – у меня нет уверенности, что я могу сделать это. А если у меня не хватит силы, чтобы…
– Тебе не нужна сила , – сказала Мадлен и добавила после паузы: – Ведьма, ты и есть сила .
ГЛАВА 37Вощительница трупов
Потрясение? Каким словом можно передать, что чувствуешь ты, когда узнаешь истины, которые люди пытались открыть веками?.. Внимала ли я духам так, как некоторые святые, судя по рассказам, внимали голосу Бога? Святые принимали Слово без всякого потрясения и удивления, потому что были подготовлены к нему своей верой, ждали его, как награду. Могу ли я сказать, что верила, обладала некой верой? Могу ли я сказать, что слова призраков были для меня своего рода вознаграждением? Наверно, я льщу себе. Конечно, я не святая и даже не отношусь к посвященным. Время от времени я приподнимала занавеску и выглядывала в окно: мы проезжали мимо олив, златоцветников, кипарисов, лавров и виноградников. А отец Луи говорил уже не о «путях», которые искала Мадлен, а о Париже:
– Когда ходишь по границе между жизнью и смертью, нередко сталкиваешься с насилием.
И он повел речь… не о насилии, нет, а о том, как встретил Себастьяну и Асмодея в Париже в последнее десятилетие минувшего века. Он говорил довольно долго, пока я наконец не поняла, что он вовсе не сменил тему и, повествуя о Париже, все же рассуждает о насилии.
Призраки рассказывали мне о событиях, случившихся давным-давно, лет за двадцать до моего рождения. Конечно, срок жизни, прожитый мною, казался им ничтожным: продолжительность существования каждого из них была в десять раз больше. Жизнь представлялась им длинной непрерывной линией, а поскольку их памяти не всегда можно было доверять (когда речь шла, например, о датах и тому подобном), я мысленно дополняла их истории тем, что знала сама.
– Не помню, когда это было, – сказал в какой-то момент разговора отец Луи в своей характерной манере и добавил, усмехаясь: – Одно время я вообще не обращался к календарю. Последний, который я видел, был смешной революционный календарь Фабра д'Эглантена, которым все должны были руководствоваться. Как он меня забавлял! Послушайте сами: термидор, мессидор… фример, нивоз… Какая нелепая самонадеянность – переименовывать составные части времени!
