– И право это приносило немалый доход, – можешь мне поверить: Сансон был богат! Жил в достатке… Бывало, сидел вечерами у камина в кругу своей семьи, – Габриель, его старший сын, позже умрет, сломав себе шею (он будет показывать толпе отрубленную голову, неловко ступит вперед и упадет с эшафота ); его второго сына Анри и внука Анри-Клемана тоже, в свою очередь, станут называть «месье Париж» – все они сидят, бывало, у камина, а Сансон-pere[131]медленно водит смычком по виолончели или учит длиннохвостого попугая песням своей юности. А смерть – по существу, убийство – была столь же обычной темой для разговоров, как и любая другая. Я-то знаю, я посещала Сансона несколько раз.
– Посещала? – переспросила я. – Ты посещала Сансона?
– Нет, нет! Не так, как ты думаешь! Я просто хотела понаблюдать за ним, посмотреть, как он живет. Полюбовавшись, как он ухаживает за тюльпанами в саду, было весьма странно через несколько дней видеть, как Сансон убивает короля. Видишь ли, Сансон был торговцем смертью, поэтому я и следила за ним, уверенная, что, если буду достаточно внимательной, увижу, обнаружу… разрыв, некую прореху в ткани жизни, ведущую к смерти… И ищу ее все эти долгие годы.
Призраки долго еще рассказывали мне о короле. Большинство этих сведений, по их словам, они почерпнули от Асмодея, которого личность монарха почему-то чрезвычайно интересовала. Он нередко принимал облик придворного. Однажды, когда короля везли в Тампль, Асмодей обернулся тюремщиком, а вскоре стал даже брадобреем бывшего короля. Да, Асмодей порой бывал весьма близок к королю, про которого отец Луи насмешливо сказал: «в лучшем случае бездарь, в худшем случае недоумок, потворствующий злу, вечно под каблуком у своей весьма своенравной супруги». Он назвал короля олухом, что вызвало смех Мадлен.
– Луи, я лет сто не слышала этого слова. Действительно олух!
Священник, вдохновленный таким интересом к своему рассказу, продолжал:
– Да, представь себе некую помесь божества и коровы… voila! Таким он и был – олухом, дурачком!
– И все-таки не настолько же он был плох, – начала я. – Говорят, он знал толк в числах, разгадывал загадки…
– Верно, – согласился священник, – он был по-своему неглуп, вот в чем подлинная трагедия. Возможно, он и стал бы, мог бы стать хорошим королем. Он был способен управлять страной, но не мог , поскольку слишком долго ничем не интересовался, а когда наступил кризис, было слишком поздно.
Положение дел в то время, о котором шла речь (когда пути моих четырех спасителей сошлись в Париже), было плачевным.
Давняя привычка к излишествам (Дюбарри, Антуанетта, сотни и тысячи их предшественниц) привела монархию и всю страну на край гибели. Франция обанкротилась, и эта ситуация, когда ее наконец начали осознавать, еще более усугубилась тем, что, я уж не знаю, правильно или нет, назвала бы Зимой Себастьяны.
Монархия, растленная веками сибаритства, олицетворяемая теперь рожденной за пределами Франции королевой, бездействовала. Деньги – вот что заставляет крутиться колеса государственной машины, подобно тому как поток льющейся воды приводит в действие мельницу. Существование монархии без денег было невозможно. Но действительно ли казна была пуста? Этот вопрос готов был сорваться с поджатых губ представителей привилегированных сословий, но разве голодающая беднота Парижа не была достаточным доказательством этому?
В конце концов король был вынужден что-то предпринять и в мае 1789 года созвал собрание трех сословий – Генеральные Штаты, что явилось первой из его многочисленных тактических ошибок. Об этом законодательном органе, бездействовавшем в течение нескольких веков, почти забыли. Первое сословие составляло дворянство, второе – духовенство, третье, гораздо большее по численности, чем первые два, – народ. Король возложил на них поиски вывода Франции из финансового кризиса, они же намеревались пойти гораздо дальше.
Через несколько дней дебатов королю была представлена на рассмотрение новая конституция – ни много ни мало.
– Капету следовало закрыть свой маленький ротик и просто подписать эту проклятую бумагу! – высказал свое мнение священник. – Может быть, ему удалось бы как-то обойти ее, проигнорировать. Если бы он подписал конституцию, он мог бы сохранить свою корону и голову, чтобы носить ее! Вместо этого король вступил в борьбу: хитрил, отвергал любые требования, а когда у него не осталось иного выбора, чем «уступить воле народа», все понимали, что он лицемерит.
– Тем временем , – продолжала рассказ Мадлен, – голод усиливался. Народ взял штурмом Бастилию, стал вооружаться. Женщины Парижа, не желая видеть, как голодают их дети, организовали марш на Версаль, а возвращаясь назад, грязные после целого дня пути под дождем, захватили с собой и членов королевской семьи, насильственно водворив их в старый дворец Тюильри, в котором давно никто не жил .
– Там они находились под наблюдением, – добавил инкуб. – В толпе росла смертельная ненависть к королеве; народ вступил в противоборство с королем, король – с народом. К тому же помимо волнений внутри страны Франции приходилось сдерживать продвижение прусско-австрийских армий.
В Париже политика быстро выродилась в культ отдельных личностей. Огромное влияние на толпу оказывали Дантон (грубый, уродливый, вульгарный, он долго был популярен), Робеспьер (нервный, злой, кровожадный) и Марат (в своей газете «Друг народа» он неоднократно требовал голов своих врагов). Вокруг них и им подобных кружились водовороты преданности, верности, ненависти и предательства. Группы политиков (такие как кордельеры под руководством Дантона, якобинцы во главе с Робеспьером, жирондисты) возвышались и, в свою очередь, низвергались, теряя сначала свое влияние, затем положение и, наконец, головы.
– Робеспьер, – рассказывал отец Луи, – каким-то образом продержался дольше всех. Ему было суждено «сплясать с деревянной вдовой» лишь в июле девяносто четвертого. У него еще было достаточно времени, чтобы дирижировать красным террором, в последние шесть недель которого состоялось не менее тысячи четырехсот казней. Это не выдумка: я сам видел, мы видели, как убивали мужчин, женщин, детей. Даже собаку, обученную рычать при слове «республиканец», гильотинировали вместе со своим престарелым хозяином.
– Даже трупы самоубийц обезглавливали , – сдержанно добавила Мадлен, – чтобы самоубийство не стало слишком популярным способом избежать правосудия .
– Власть при этом, – продолжал отец Луи, – прыгала из рук в руки, как мячик: от короля к различным комитетам (бдительности, общественной безопасности и тому подобным), коммунам и трибуналам, затем в девяносто пятом году – к Директории, в девяносто девятом наступил период Консульства, а в первые годы нынешнего века пришел звездный час маленького человека с отдаленного острова Корсика – императора Наполеона Бонапарта. И на этом я остановлюсь, добавив только, что примерно пятнадцать лет назад, как мы знаем, был возведен на престол король Людовик Восемнадцатый, брат казненного Луи Капета. И теперь многие столетия историки будут спорить, ради чего все это было совершено. Конечно, они не придут к единому мнению, но, подозреваю, ни один из них не сделает вывод, что все это не имело никакого смысла… Я тут рассуждал так пространно о событиях мирового значения, а не о том, что касается нас. Мы-то не принадлежим к этому миру. Или принадлежим? Как говорит Себастьяна: «Хоть мы живем на окраине жизни, мы кое-что в ней все-таки значим»… А теперь я вернусь к тому дню, о котором шла речь: двадцать первому января тысяча семьсот девяносто третьего года. Великому дню.
– Отчего ты так его называешь? – спросила я из духа противоречия. – Только потому, что в этот день убили короля?
– Mais поп! – ответил он. – Именно в этот день мы встретили Асмодея. – По словам священника, им пришлось лишь сопроводить тело казненного короля до кладбища Маргерит, а там…
– Нет, Луи, я точно помню, что это было кладбище Мадлен. Именно там они затолкали тело короля в гроб, который был слишком мал для него, а потом швырнули в общую могилу . – И с отвращением добавила: – За несколько су могильщик разрешал гражданам бросить лопату извести на гроб короля .
– Возможно, ты и права, – сказал священник.
– Конечно, права. И вовсе не труп Капета привел нас к Асмодею, а его голова, которая, если ты помнишь, отправилась совсем по другому маршруту.
– Теперь припоминаю, – сказал он. – Тюссо.
– Да , – подтвердила Мадлен. – Тюссо .
…Женщина по имени Мари Грохольц, впоследствии мадам Тюссо.
