И вот я встретила его почти шестнадцать лет спустя. Это произошло в Ленинграде, в «Пассаже».
Вся история, случившаяся с Аликом восемь лет назад, еще сидела в моей памяти очень живо. Наверное, я никогда не смогу ее забыть. Даже ее продолжение не вытеснило тех воспоминаний.
И конечно, первым делом, когда я его увидела, мне вспомнился не дневник, сожженный на газе, и не поцелуи на Каменном острове, а точно ветер пронес мимо ту ночь на юге с моими и мужа разговорами. Это было как предостережение.
Я увидела его в парфюмерном отделе под руку с какой-то женщиной. Видимо, это была его жена. Она была довольно толстая, гораздо толще меня, но лицо миловидное. На нем была черная форма и погоны с одной большой звездой. Позже я узнала, что это соответствует званию капитана третьего ранга. Он был нагружен покупками: коробочками, свертками, детским конструктором и большим мягким медведем в полиэтиленовом мешке.
Народу было много, и я из толпы наблюдала за ним. Что со мною происходило? Это непросто объяснить. Во-первых, я вглядывалась в его лицо, жесты, походку и сравнивала их, как с эталоном, с тем, что осталось в моей памяти. Во-вторых, я посматривала на его жену и немножко представляла себя на ее месте. Самую капельку, но представляла.
Я также с небольшой, но ощутимой ревностью следила за тем, как он с ней разговаривает. И помню, что мне доставила непонятную радость гримаса недовольства на ее лице. Он о чем-то с нею спорил, причем перевес был на ее стороне. Под конец он жалобно улыбнулся и пошел за нею в другой отдел. И я, вспомнив его сразу какой-то другой памятью — вот эту именно жалобную улыбку, — пошла неверными шагами за ними.
И вдруг я подумала об Алике и его возлюбленной. Каким она видит моего мужа? Неужели тем же мальчиком из школы? Или она тогда полюбила в нем мужчину? Почему она больше не дает о себе знать? Что-то похожее на предчувствие мелькнуло у меня в мыслях. И я не ошиблась: через несколько месяцев они снова встретились.
Мне хотелось тогда в «Пассаже» пройти мимо него, чтобы он меня заметил. Было прямо-таки дьявольское искушение посмотреть на его лицо в этот момент и на то, как он будет себя вести. Просто пройти мимо и безразлично взглянуть, будто бы не узнав. Но как только я так подумала, ноги сами понесли меня к выходу. Я выбежала из магазина, вскочила в первый попавшийся троллейбус и сошла на следующей остановке. Пошла по улице, размышляя, и вышла к памятнику Пушкину на площади Искусств.
И опять непроизвольно я вспомнила, как Алик мне рассказывал о свидании с нею у этого памятника.
Неужели это будет преследовать меня всю жизнь?
…Проводив тебя до подъезда на улице Марата и договорившись о встрече завтра в десять на том же месте, у Пушкина, я поехал домой.
Первое, что я увидел, войдя в свою комнату, был авиабилет, который лежал на столе рядом с моим паспортом. Я взял билет и прочитал, что самолет улетает завтра, в восемь двадцать. Это был, так сказать, отцовский сюрприз. Второй за один день.
Отец уже стоял сзади в дверях. Он был в трусах и в майке, поскольку собрался спать, а из рук у него торчала сложенная вчетверо газета. Он был доволен, как стрелочник, только что перекинувший стрелку и направивший состав по нужному, единственному пути. Теперь он любовался плодами своей деятельности, и на его взрослом и мудром лице проступали черты правильной добропорядочности или добропорядочной правильности — не знаю, как лучше выразиться.
«Я не поеду», — сказал я без всякого выражения. «Правильно. Не поедешь, а полетишь, — вкрадчиво сказал он, и тут же его голос набрал страшную высоту, точно самолет с вертикальным взлетом. Сейчас есть такие удивительные самолеты. — Полетишь, как миленький!.. Романчики, понимаешь, стал крутить! Тебя еще сечь надо, сечь!»
И он показал газетой, как нужно меня сечь — вот так меня нужно сечь, сверху вниз, с оттяжкой, по всем моим чувствительным местам, по нервам, по душе моей надо сечь, которая еще не верила и пела какую-то радостную песенку там, внутри.
Песенка оборвалась. Часы на кухне вяло склевывали секунды. И вправду, меня стоило тогда высечь, потому что я не разорвал этот билет, не сжег его на огне и не развеял пепел по ветру. Врожденное уважение к документу, к бумажке, предписывающей сделать то-то и то-то в назначенный срок, оказалось сильнее. Вчера бумажка предписывала мне улететь в восемь двадцать утра, а встретиться мы должны были лишь в десять, причем это время не было закреплено документально, утверждено печатью и заверено у нотариуса. Оно не имело той юридической силы, которая таилась в голубом авиабилете.
Моей умеренной безрассудности хватило вчера на то, чтобы выскочить на следующее утро в шесть часов из дому, добежать с чемоданом до стоянки такси, разбудить водителя, досыпавшего смену, и примчаться на улицу Марата.
Тетка, скорее раздосадованная, чем удивленная моим ранним визитом, вызвала тебя на лестничную площадку. Ты появилась в халатике, заспанная, со спутанными волосами, и я стал целовать тебя, чувствуя тепло сонного тела. Ты ничего не понимала, послушно ожидая объяснений, а потом, с удивительной покорностью взглянув на билет, тихо ушла одеваться. Через пять минут мы ехали в аэропорт, чтобы расстаться еще на восемь лет, до нашей сегодняшней встречи.
В такси мы почти не разговаривали. Бывают минуты, когда разговаривать вовсе не нужно, потому что язык чрезвычайно беден, и достаточно лишь касаться руки, как тогда, на пляже, после игры в прятки и той влажной туманной ночи, когда ты шла по саду и меня не заметила.
… Утром солнце выкатилось из моря и высушило туман. Он поднялся к небу прозрачными струйками и превратился в беспечные облака, которые не спеша удалились за сопки. Солнце поднималось над горизонтом, незаметно уменьшаясь в размерах и меняя цвет с красного на желтый, а потом раскаляясь до голубоватой белизны. Искупавшись, мы легли на пляже под этим дальневосточным молодым солнцем, которое только начинало свой путь к Ленинграду, чтобы там опуститься уже холодным в скучные воды Финского залива. Мы спрятались под японским бамбуковым зонтиком, лежащим на боку и просвечивающим фигурками в кимоно, пагодами и цветущими вишневыми ветками. Я не помню, как очутился под зонтиком рядом с тобой. Сквозь твои пальцы сыпался песок, ты набирала его в ладонь и смотрела, как он стекает сухими струйками вниз.
Ничего не происходило под японским зонтиком: только сыпался песок, только голубые и розовые тени пагод перемещались по нашим лицам, только весь мир исчез за бамбуковыми струнками, и наше молчание было таким согласным и полным, что одноклассники его поняли и расползлись по пляжу кто куда. Но мы не заметили этого. Мы мирились молча, мирились, кажется, на всю жизнь и тихо выбирали друг друга в любимые. Наши руки едва касались, не кожей даже, а белыми, выгоревшими на солнце волосками, по которым передавались неясные и робкие сигналы любви.
Сколько это продолжалось — минуту, час?.. Выбор был сделан, и он оказался мучительно верным. Не очень счастливым он оказался, это точно, но мы слишком многого хотим. Достаточно, что он был верным. Не всем так везет…
Сразу после того, как я узнала об их прошлой встрече и увидела, какое она произвела впечатление на моего мужа, я впала в тоску и замкнулась. Алик меня предал, так я думала. Он носил в себе любовь к ней и только ждал случая. Теперь он помучается и бросит меня, если она позовет его к себе. А если не бросит, то сделает так из-за своего упрямства, чтобы быть последовательным. Ведь он мне говорил, что именно такую жену, как я, он и хотел.
Мы тогда еще жили с его родителями, надеясь в скором времени получить свою квартиру. Еще в июне, перед моим отъездом на юг, мы вместе мечтали о том, как ее получим. Мы расставляли по двум комнатам мебель, которой у нас не было. Мы придумывали веселое новоселье. И мы часто ходили смотреть на строительство нашего будущего дома.
И вот в один момент мне все стало безразлично. Приехав домой, я обнаружила, что не могу даже общаться с его родителями, хотя они были ни при чем. Отец Алика пробовал со мной заговорить об этом событии. Мне показалось, что он что-то знает, а потом он и сам сказал, что отправил Алика самолетом ко мне, потому что увидел его состояние. Я его поблагодарила, но вышло это у меня так, что он обиделся.
Самолет здесь не поможет. Каким самолетом можно было его вернуть?
Только с дочкой я находила общий язык. Я всю свою оставшуюся любовь отдала ей, а сама непрерывно размышляла, что же мне делать. Алик ходил грустный, иногда отрешенный, иногда выпивал, а ко мне относился с печальной лаской. Но мне его виноватые вздохи были не нужны.
Сначала я хотела на все плюнуть и уйти. Пускай едет к ней, начинает все сначала или продолжает, не знаю. Я проиграла и должна уйти. Я не чувствовала тогда в себе сил бороться и никакой надежды не имела.
