— Да я просто полюбопытствовал. Одни всегда знают, чем собираются заняться, а другие — никогда. Конечно, мне еще повезло, что я поэт. Я часто думаю: а чем бы занимался, не будь я поэтом, кем бы стал? Политиком? Но видишь сам, к чему привела Ленина его неустанная работа и одержимость политикой. Профессором? Слишком уж кабинетное, бескрылое существование. Художником? Но в наши дни, кажется, никто уже не разбирается в их мазне. А когда я пишу пьесу в стихах, все мои персонажи получаются поэтами.
Вот так я и жил в Чикаго по возвращении. Я остался в Саут-Сайде. Артур вернул мне ящик с книгами, так что я сидел дома и читал. Июнь разгорался все жарче, и вскоре тенистые дворы стали источать дух влажной земли, подвалов и сточных вод вперемешку с запахом штукатурки, гудрона кровельщиков, герани, ландышей и розы-рогозы, а когда дул сильный ветер, все это многообразие забивала вонь, идущая с боен. Я читал свои книги и чуть ли не ежедневно писал Tee в «Уэллс-Фарго», до востребования, но ответа не было. Из Мексики я получил всего одну весточку, да и то от Стеллы — она была в Нью-Йорке и написала мне в Мексику, откуда письмо переправили в Чикаго. Письмо было очень хорошее, чего я от нее никак не ожидал, и я решил, что недооценивал Стеллу. Она писала, что отдать мне долг пока не может, поскольку должна рассчитаться с профсоюзом, но как только найдет постоянную работу, долг будет погашен.
Саймон дал мне денег, чтобы я оплатил летние курсы в университете. Теперь я подумывал об учительстве в школе и занимался на нескольких курсах. Высиживать занятия и корпеть над учебниками оказалось нелегко. Саймон был готов оказать мне необходимую помощь, хотя большого прока в университетском образовании не видел.
Я все еще надеялся получить работу, от которой отказался Артур, — собирать материал для книги, которую затеял написать миллионер. Миллионера звали Роби, и он занимался у Фрейзера в бытность того учителем, откуда его знала и Мими. Высокий, сутулый, он сильно заикался, носил бороду и был женат не то четыре, не то пять раз — все эти подробности сообщила мне Мими. От Артура же я узнал, что задуманная книга — научный труд о счастье с позиции человека обеспеченного. Я не горел желанием получить эту работу, но мне надоело висеть на шее у Саймона. Я попытался занять денег у Эйнхорна, но тот дулся на меня за давнюю дружбу с Мими.
— Я не могу ссудить тебя деньгами, поскольку содержу внука, а дополнительный груз мне не по плечу. А если Артур наградит меня под конец моей жизни и еще одним внучком?
Словом, Эйнхорн отпал.
И без большой охоты я отправился к Артуру, чтобы тот позвонил Роби и порекомендовал меня.
— Он забавный парень, Оги. Вот увидишь.
— Какого черта! Мне вовсе не нужно, чтобы он меня забавлял. Пусть примет на работу, вот и все!
— Главное, постарайся его понять. Он человек странный, и частично это у него от матери. Она воображала себя королевой Рокфорда, Иллинойс, носила корону, соорудила себе трон и хотела, чтобы все в городе отвешивали ей поклоны.
— Она все еще живет в Рокфорде?
— Нет, теперь у нее особняк в Саут-Сайде. Когда он учился, в кампус его привозил шофер. Долгое время он маниакально увлекался философией, покупал место на рекламных полосах газет и печатал там цитаты из Платона, Локка — вроде «Жизнь неосмысленная не стоит самой себя», ну и так далее. Его сестра Каролина тоже с приветом. Считает себя испанкой. Но у тебя дар ладить с чудаками. С моим отцом ты здорово поладил.
— Я был почти влюблен в него.
— Возможно, ты и Роби полюбишь.
— Судя по тому, что ты рассказал, это будет очередной полоумный. Трудно всю жизнь проводить среди чудаков. Это нехорошо и неправильно.
Но вскоре, дождливым днем, я предстал перед Роби в его доме возле озера. Какое же я своеобразное лицо увидел! Огромные горящие глаза и настороженный, исподлобья взгляд, рыжеватая борода, красные надутые губы и ссадина на носу: накануне, не то пьяный, не то спросонья, он ударился лицом о дверцу такси. Заикался он ужасно; когда это на него находило, лицо искажалось мучительной судорогой и видно было, каких усилий и душевного напряжения стоит ему произнести слово — он дергал головой, глаза его стекленели, выражая сосредоточенность и даже какую-то злобу. Вначале это производило на меня сильное впечатление, мне было бесконечно жаль его, когда он клацал зубами и из горла рвалось какое-то мычание, но вскоре выяснилось, что порок не мешает ему быть красноречивым.
Настороженно глядя своими красноватыми глазами, он словно силился посвятить меня в свои трудности, поведать о незадачливости собственной судьбы; прежде чем сказать слово, он открывал рот, учащенное его дыхание шевелило бороду, и та разлеталась и опадала.
Он сказал:
— К-как насчет о-обеда?
Обед был паршивый — жидкий суп из моллюсков, копченый окорок, который он нарезал собственноручно, отварная картошка, восковой спелости бобы и подогретый кофе. Я даже слегка обиделся — быть приглашенным на обед миллионером и есть такое дерьмо!
Он не закрывал рта.
— Сначала — о себе, — сказал он.
В качестве его помощника и сотрудника мне предстояло узнать всю подноготную Роби. Начал он с рассказа о пяти своих браках, возлагая на себя часть вины за каждый из разводов. Но и браки эти он находил поучительными, за что и ценил. Я глотнул кофе, и меня чуть не стошнило, так что я, поморщившись, сплюнул его обратно в чашку. Но Роби ничего не заметил, полностью поглощенный рассказом о третьей своей жене, редкой зануде и кошмарной женщине. Вот четвертая жена, напротив, понимала его, как никто. Я решил, что к четвертой жене он все еще неравнодушен. Во время очередной его судороги, сопровождавшейся подергиванием шеи, я не выдержал и вмешался в процесс. Мне хотелось спросить его: «Ну хоть на свежий-то кофе рассчитывать можно?» — но я не осмелился и лишь сказал:
— Вы не могла бы очертить круг моих обязанностей?
Вопрос мой вызвал у него неслыханный всплеск красноречия.
— Мне нужен советчик, — начал он. — Чтобы я мог прояснить некоторые из своих идей, требуется внести ч-четкость в к-концепцию. Потому что книга будет бомбой!
— Но о чем она?
— Это не п-просто книга, это п-путеводитель, п-п-программное произведение! У меня родилась идея, с которой мне не справиться в одиночку. Почему и т-требуется помощь. — Когда он заговорил о помощи, голос его задрожал словно от испуга. — Я сделал слишком большое открытие, и ноша оказалась н-непомерной! То, что открытие сделал именно я, — случайность, и меня давит ответственность.
Мы перебрались в гостиную, чтобы там продолжить разговор. Роби шел, волоча ноги, тяжело и опасливо, словно боясь наступить в собственное дерьмо.
Дождь все моросил, озеро подернулось туманной пеленой. Рассеянный свет многочисленных ламп освещал бархат и плюш, алость восточного убранства и красное дерево гостиной. Персидские ширмы и каминные экраны, старинные шлемы из конского волоса, достойные красоваться в военном музее Дома инвалидов в Париже, бюсты Перикла, Цицерона, Афины, и бог знает кого там только не было. Здесь же висел портрет матери Роби, явно ненормальной, в короне, со скипетром в одной руке и розой в другой. На озере, перекликаясь в тумане, протяжно выли баржи, перевозящие руду из Даллата в Гэри. Их баюкал, качая, туман. Роби сидел под лампой, борода его просвечивала, отчего обнаружились угри, скрытые под ней.
— Я, может быть, звезд с неба и не хватаю, — скромно начал он, — но что поделаешь!
Идеи буквально одолевали его. Разве от них укроешься! Все мы поставлены перед фактом, и трудность у нас одна, а именно — обилие вещей, требующих осмысления и знаний. К совершенству его толкает исключительно чувство долга. Я подозревал, что, прикрываясь долгом, он желает утаить свой болезненный, непомерный азарт, который то и дело вырывался на волю.
Свою книгу, продолжал Робин, он собирается назвать «Сквозь игольное ушко». Ибо богачу совершенно недоступна духовность до тех пор, пока он не отринет от себя свое богатство. Но в наши дни беда бездуховности грозит отнюдь не только богатым. В ближайшем будущем новые технологии создадут изобилие и каждый получит вдоволь всего, что ему нужно. Неравенство останется, но голод и нужда отступят, исчезнут с лица земли. Каждый утолит свой голод. Ну утолит, а что потом? Очертания будущего рая, царства свободы, изобилия и всеобщей любви уже, кажется, маячат впереди — вот она, мечта Великой французской революции! Но мечта не воплотится, пройдет стороной. Французы были слишком большими оптимистами, поверив, будто дряхлая цивилизация, рухнув, освободит путь к новой, счастливой жизни, к раю на земле. Все не так просто! Мы стоим на пороге величайшего в истории краха. И это не война, нет.
Вот мы и должны выяснить, вступит ли человечество в эру райского блаженства.
— Х-хлеб и сейчас у нас в Америке почти даром. А что будет потом, когда уйдет в п-прошлое эта битва за хлеб насущный? Освободит ли изобилие человека или поработит его?
