Вот мы и должны выяснить, вступит ли человечество в эру райского блаженства.
— Х-хлеб и сейчас у нас в Америке почти даром. А что будет потом, когда уйдет в п-прошлое эта битва за хлеб насущный? Освободит ли изобилие человека или поработит его?
Заслушавшись, я позабыл о нелепой его внешности, о нагромождении ширм и экранов, какой-то упряжи, русских санок, старинных плетеных и металлических шлемов, перламутровых шкатулок. Но даже и витая в высоких сферах, он все равно выглядел жалким, и казалось, вот-вот расплачется. А между тем заплесневелый окорок подступал мне уже к самому горлу.
— Машинная цивилизация затопит нас в океане удобств. Никакие диктаторы не в силах приостановить этот процесс. Человек погибнет. Он отринет Бога. С-смело, ничего не скажешь! С иллюзией покончено! Но чем заменить ее, перед чем преклоняться?
— Серьезная задача, — сказал я.
— Но это потом, под конец книги. А начнем мы, я думаю, с Аристотеля и его рассуждений о количестве благ, потребном человеку, чтобы он мог вести жизнь праведную и достойную.
— Я плохо знаком с Аристотелем.
— Что ж, придется познакомиться получше. Без этого дело не пойдет. Я хочу, чтобы книга вышла солидная, высоконаучная. Будет глава о греках и римлянах, затем мы осветим Средневековье, итальянское Возрождение, и я думаю ввести с-схему, так сказать, график: м-минойская культура — это взлет, Кальвин — глубокое падение, сэр Уолтер Рэли — опять взлет, Карлейль — это пропасть, ужас что такое, и современное состояние — застой, даже неинтересно…
В следующие полчаса к смыслу его речи прорваться было трудно — он выдохся и говорил бессвязно, помаргивая своими красными глазами и покашливая в кулак.
— Н-ну а теперь вы расскажите мне о себе! — потребовал он.
Я не знал, с чего начать, и мысленно проклинал его за неуместное любопытство. Но Роби не был настроен слушать. По тому, как он взглянул на часы, я понял, что он ждет прекращения беседы и хотел бы остаться один.
Поэтому я попросил его показать мне уборную, что он и сделал. Вернувшись, я увидел, что он опять готов говорить о книге и не прочь добавить еще что-то к сказанному. Он заявил, что уверен во мне и я именно тот, кто ему поможет. После чего принялся излагать план книги. Часть первая — вводная: общие постулаты и постановка проблемы. Часть вторая — язычество. Часть третья — христианство. Четвертая часть представит читателю примеры истинного, высокого счастья с большой буквы. Чем больше он говорил, тем больше воодушевлялся. В какой-то момент он снял с ноги шлепанец и положил на кофейный столик, на книгу или альбом, лежавшие там, после чего, не прерывая монолога, время от времени опять то надевал, то снимал и клал его на столик. Говорил он сейчас о том, что раннее христианство предназначалось в основном людям низкого звания и рабам, отсюда и этот упор на муки и казни, грандиозность прибивания гвоздями, распятия, живописание всяческих ужасов. А на другом, противоположном полюсе — обещание счастья, такого же всеобъемлющего, как мрак реального существования, — чистая радость, ничем не омраченная любовь, благоденствие. Благоденствие, процветание не должно быть вредоносным, сопряженным с пороком. О, великая эра щедрой любви и явления нового человека! Не этого темного, несчастного, искалеченного существа, мученика собственного несовершенства, не этого лжеца с младых ногтей, жертвы нищеты, пропитанного и отравленного миазмами трусости, ревности, подлости, глубокой, как выгребная яма! Не этого бесчувственного, словно кочан капусты, способного воспринимать красоту не больше, чем воспринимает ее личинка мухи, не ведающего, что такое долг, как не ведает этого моллюск или червяк. В тесном коконе забот и тревог, которым он окружает себя подобно шелковичной гусенице, тянущей нить из собственного рта, не имеющий слез, чтобы расплакаться, и воздуха в легких, чтобы вздохнуть или от души рассмеяться, это существо, жестокое и жадное, вынюхивает и подличает, втирается в доверие и брюзжит; оно лениво, инертно и склонно к паразитизму; воспитанное на злобе, как прусский солдат, вымуштрованный под грубые окрики сержанта, оно еще и трусливо. Все это Роби лил на меня не переставая, обрушивал на бедную мою голову.
И я думал: «Вот кретин ненормальный! Повезло мне с миллионером, у которого винтиков не хватает!» Но при этом сочувствовал ему и слушал, и вещи, которые он говорил, находили отклик в моей душе. И где-то в глубине ее рождалось подспудное: «Господи, смилуйся, пожалей нас, несчастных дураков!» Ак ней примешивалось и другое: «Если Господь и вправду милостив, то уж этого пусть помилует в первую очередь».
Затем Роби переключился на меня.
Настроение менялось у него необычайно быстро.
— Буржуазия, пропади она пропадом, — сказал он, — должна была бы явить практические примеры человеческого счастья. Но в историческом смысле она оказалась несостоятельной и все испортила. Правящий класс на самом деле слаб, поскольку единственное, на что он способен, — это все собой пропитывать и пронизывать, имитируя течение денежных масс, и внедрять капитал во все жизненные сферы, преследуя собственную выгоду. Так чисто механически растекается вода, выравнивая свою поверхность. — Теперь Роби говорил иначе, нежели раньше, не столько яростно, сколько наукообразно. Почесывая ногу, он поучал лекторским тоном, и этот тон и речи плюс рыжая борода, всклокоченная, будто извалянная в соломе, превращали и его самого в одну из диковин этой комнаты.
Но я, давний поклонник и почитатель Эйнхорна, не собирался развешивать уши, позволив ему себя заговорить. Отложив до времени возражения и критические замечания, я сказал:
— Вы упомянули о жалованье. Нельзя ли поговорить об этом поконкретнее?
Слова мои его покоробили.
— А с-сколько, вы полагаете, вам следует платить? Пока я не увижу, как вы справляетесь, могу назвать лишь умеренную цифру.
— Какую же цифру вы считаете умеренной?
— Пятнадцать долларов в неделю устроит?
— Вы, кажется, путаетесь в цифрах. Пятнадцать! Да я по пособию получу больше, не ударив палец о палец! — Я был возмущен.
— В таком случае восемнадцать, — быстро поправился он.
— Попробуйте нанять водопроводчика починить раковину меньше чем за полдоллара в час! Вы что, облапошить меня хотите? Наверно, вы шутите!
— Учтите, что эта р-работа будет полезна для вашего образования. А кроме того, это не просто работа, это по-по-поприще! — Он явно встревожился. — Ну ладно, двадцать ба - баксов, и можете бесплатно жить у меня наверху.
Чтобы я всегда находился в его распоряжении и он морочил мне голову когда вздумается? Нет уж, дудки!
— Нет, — отрезал я. — Тридцать в неделю за тридцать часов.
Расставаться с деньгами ему было очень нелегко — я видел, как он мучается от одной мысли об этом.
Наконец он выговорил:
— Хорошо. Когда вы пообвыкнетесь. А пока-двадцать пять.
— Нет. Тридцать, я же сказал.
— Зачем вы втянули меня в этот жуткий торг! — вскричал он. — Это же ужасно! Какого дьявола! Теряется высокий смысл всего, что я задумал!
Он бросил на меня взгляд, полный неприкрытой ненависти, но все-таки меня нанял.
День ото дня план его менялся. Сперва он хотел заняться исторической частью и поручил мне чтение Макса Вебера, Тоуни и Маркса. Потом вдруг распорядился все это бросить и собирать материал для сатирического памфлета, направленного против филантропии и филантропов. Миллионеров-филантропов он ненавидел и желал заклеймить всех этих скупердяев, пуритански настроенных богачей, не желающих заботиться о себе и своей внешности и потому несчастных. Он называл имена, в том числе и своих кузенов, и, как я понимал, замешаны тут были семейные отношения.
— Даже какой-нибудь наглый уолл-стритовский воротила, — говорил он, — сосущий кровь из народа, и тот по-своему лучше и полезнее, потому что воплощает откровенное зло. А богачи-филантропы с их постоянными заботами и тревогами так же далеки от счастья, как и все остальные. Их одолевает беспокойство.
И Роби бушевал, призывал всевозможные кары на головы богачей-филантропов, наверно, с час, если не больше.
Я привык к тому, что его увлекательные замыслы никогда не покидают, так сказать, проектной мастерской. Эйнхорн в свое время точно так же составлял указатель по Шекспиру. И я ясно понимал, что Роби от меня нужно то же самое, что когда-то требовалось Эйнхорну, — благодарный слушатель. Он названивал мне по телефону, посылал за мной машину, отлавливал в библиотеке или ждал после занятий.
В первые несколько месяцев он буквально завалил меня книгами. Всех этих греков, Отцов Церкви, историков Рима и стран Востока и черт-те кого еще я не осилил бы и за долгие годы. Не думаю, чтобы кто-нибудь другой согласился продираться сквозь все эти дебри, но мне нравилось днями просиживать в библиотеке, зарывшись в книги.
