Я видела в поднятых руках целый арсенал оружия: больше всего было заостренных железных прутьев, столь любимых les piquers[137], а также пистолеты, штыки и самое страшное – самодельные тесаки, призванные выполнить мясницкую работу от имени…
Именно должностные лица Коммуны города Парижа, убежденные, что тюрьмы служат рассадником заговоров, решили отдать заключенных на растерзание народу. Суды, мол, работают слишком медленно. Так была санкционирована оргия смертоубийства, длившаяся пять дней. В результате были убиты сотни священников, истреблены узницы тюрьмы Сальпетриер – исключительно женщины.
То, что я видела своими словно в замочную скважину глядевшими глазами, было не в тюрьме Сальпетриер – ведь убивали только мужчин. Молящих о пощаде, их вытаскивали из распахнутых настежь камер, открытых, несомненно, тюремщиками, с готовностью выполнявшими предписание Коммуны. Еще бы! Эта «расчистка» освобождала камеры, которые можно было вновь сдать по более высокой цене, с большей выгодой… Убийцы так торопились, что редко доводили свою работу до конца. Они размахивали своими тесаками, там отсекая конечность, здесь просто нанося глубокую рану, и бежали дальше: не многие из жертв умерли от самих ран, смерть чаще всего наступала от потери крови. Каждый камень, каждая пядь пола и стен были скользкими от крови. Убегая, убийцы поскальзывались на каменных плитах. Кровь окрасила тюрьму и весь мой сон в красный цвет, цвет смерти.
Ужасной была та легкость, с какой парижане лишали свои жертвы жизни. Конечно, и до этого у них была не одна возможность усовершенствоваться в палаческом мастерстве. Например, в предыдущий месяц, десятого августа. Именно тогда народ захватил Тюильри и потребовал голов короля и королевы. Но для начала они разгромили находившийся рядом с дворцом garde-meuble[138], растащив оттуда старинные алебарды, кинжалы, меч, якобы принадлежавший королю Генриху IV, и, совсем уже непонятно зачем, – инкрустированную серебром пушку, подаренную Людовику XIV королем Сиама. Ее катили из одного дворцового зала в другой, проламывая стены, хотя путь толпе преграждали всего лишь запертые тонкие лакированные двери. Король, королева, королевские дети со своей гувернанткой, принцесса де Ламбаль и еще несколько приближенных успели бежать и прятались в маленьком чулане в часовне те несколько часов, пока толпа двигалась из зала в зал, разбивая зеркала высотой в три человеческих роста, выбрасывая из окон позолоченную мебель, разрезая гобелены и картины. Никто ничего не брал: желание присвоить королевское добро недостойно революционера. Красть было нельзя, разрушать и убивать – можно.
И они убивали. Быстро пала плохо вооруженная швейцарская гвардия, потом личные охранники короля – кучка пожилых людей, известных как «рыцари кинжала». Вне зависимости от их политических симпатий были убиты королевские слуги – повара, конюхи, швеи, пажи.
В сентябре простолюдины еще не утолили свою жажду крови и обрушились на тюрьмы. Массовые убийства продолжались в октябре, ноябре и декабре; все это время члены королевской семьи оставались в заключении в замке Тампль, ожидая своей участи, которая с каждым днем становилась все более очевидной.
Тем временем власти предержащие (эти персонажи постоянно сменяли друг друга) пытались решить, как наилучшим образом избавить Францию от ее монархов. Этот урок еще не проходила ни одна из тогдашних европейских стран. Был, конечно, американский опыт, но они, эти колонисты, просто уплыли от своего короля… Их ждал восточный берег новой обширной страны.
Пока шли дебаты, la famille Capet[139] содержалась в замке-крепости Тампль, расположенной на землях, принадлежавших раньше графу Артуа, брату короля. Семье были отведены два этажа с маленькими душными комнатами: каменные стены, скользкие от плесени, низкие давящие потолки, полы, все в белых пятнах от птичьего помета. Замок кишел паразитами, мирно соседствующими с «паразитами королевской крови». Постельное белье, чтобы застелить жесткие кровати, предусмотрено не было. Стены, ранее окрашенные в чистый белый цвет Бурбонов, были теперь издевательски размалеваны красными, белыми и синими полосами, а поверх этого революционного узора был выведен текст «Декларации прав человека и гражданина».
В тюрьме августейшие дети коротали время, декламируя Корнеля, играя в волан и мяч. Рукоделие, которым занималась королева, было конфисковано и сожжено, чтобы она не спрятала там письмо для тайной передачи заговорщикам. Что касается короля, то он был крайне удручен: его лишили привычных забав, богатства, придворных и даже возможности заниматься своими хитроумными замками, на которые он раньше тратил многие часы, и поэтому он особенно остро чувствовал обрушившиеся на него большие и малые оскорбления и обиды. Прежде при дворе существовали бесчисленные способы прославления короля, теперь, в тюрьме, – столь же многочисленные возможности унизить его. Все перевернулось в его жизни. Семью не оставляли в покое: представитель Коммуны все время находился рядом с ними, даже при самых сокровенных отправлениях. В центре внимания, например, было… очищение желудка королевы: понаблюдать за этой процедурой, сопровождаемой насмешками, одобрительными возгласами, заключением нелепых пари, собирались по сигналу все надзиратели.
Королева находила некоторое утешение в своей собачке, подаренной шведским посланником Акселем Ферсеном, ее любовником (один лишь король считал, что это подарок от госпожи де Гемене). Она также делала покупки: хотя тюремщиков и поощряли всячески унижать членов королевской семьи, об их судьбе все еще велись дискуссии, а Законодательное собрание выделило для обслуживания Капетов тринадцать человек, живших с ними в тюрьме, включая лакея и вышеупомянутого брадобрея. (Можете вообразить себе волнение, которое испытывал Асмодей, когда дважды в день касался острой бритвой пухлого подбородка короля!) Странным образом потакая прихоти королевы, Коммуна позволила ей заказать новый гардероб. Портниха зачастила в Тампль, швеи не жалели сил, чтобы обшить королеву, хотя все знали, что ее убьют. Месть королевы была сладка, вернее, благоуханна: она обременила Коммуну счетом на духи на сто тысяч франков.
И вот наконец в начале нового года Конвент после тридцатичасовых дебатов приговорил короля к смерти.
Еще через несколько месяцев, после того как революционная армия одержала победу над союзными войсками под Гондсхоотом, было решено, что жизнь королевы (известной как «мать отпрыска», то есть своего уцелевшего сына, которого она одна называла Людовиком XVII) не представляет больше ценности: ее заграничные связи, которые сохраняли ей жизнь, больше ничего не значили. Теперь ее можно убить. Но сначала будет судебный процесс.
Королева ждала суда не в Тампле, а в тюрьме Консьержери на острове Сите, в маленькой комнатке без окон. Посещать ее не разрешалось, и она так больше и не увидела своих детей. Обвинялась она, в общем и в целом, в заговоре против Франции, более конкретные обвинения были весьма разнообразны: от выдачи государственных секретов и ничем не доказанного соучастия в заговорах с целью убийства до подделки ассигнаций и, что уж совсем абсурдно, инцесте с собственным сыном. Последнее обвинение королева яростно отвергала. Она защищалась, обливаясь слезами и пронзительно крича, и почти убедила в своей правоте les tricoteuses[140] – немолодых женщин, вязавших все заседания напролет, поднимая глаза от своего рукоделья только для того, чтобы пронзить обвиняемую взглядом, как кинжалом.
Суд присяжных, состоявший из двух плотников, музыканта, шляпника, владельца кафе, изготовителя париков и печатника, единодушно признал королеву виновной и приговорил к смерти.
Вот такими были эти дни, известные сейчас как период террора, а тогда называвшиеся временем господства добродетели. Именно тогда пересеклись пути четырех моих спасителей.
Итак, призраки следовали за Асмодеем с того момента, как обнаружили, что он завладел головой короля. И он привел их на кладбище Сен-Сюльпис, на Bal des Zephyrs , где они и повстречали Себастьяну.
Призраки рассказали мне, что в дни гильотины и крови Асмодей находился одновременно повсюду, но присутствие Себастьяны на балу удивило их: ведь они знали, что она, по существу, удалилась в изгнание. Испытывая чувство вины за Греческий ужин и его последствия, устав от светского общества и самой жизни, она уединилась в Шайо.
– Угрызения совести вконец измучили ее, – сказал отец Луи. – Она погрузилась в пучину безысходности, бездну, из которой не могла выбраться, забросила свои краски, углубившись в «Книги теней», которые смогла отыскать, чтобы найти способ исправить то, что она, как полагала, сделала.
