Нас разорвали. Нас разбросали. Я видела ее лицо. Загорелое маленькое личико. Губки сердечком. Как хорошо она щебетала на всех синичьих языках. Как она ела рисовую кашу по утрам. Мы расколупывали с нею мидий. Пекли их в золе костра. Я говорила ей про Иссу. Она ждала Его. Так дети ждут первого снега. Так ждут праздника, елки, пирога. Так ждут матери, если ты живешь в детском доме и у тебя матери никогда не было.
— Мамочка!.. Не забудь меня!..
— Доченька моя, держись крепче!.. Сильно качает!.. Не вывались в море!.. Наденьте ей пояс… пояс ей наденьте!..
— Что, только ей, что ли, а другим разве не надо… Другие что, из другого теста слеплены…
Штормило. Шлюпки колыхало на волнах. Вода обжигала морозом. Плыли льдины. Плыли мы в больших лодках. Волосы мои свешивались мне на лицо, заматывали желтыми веревками мои плечи. Мокрые змеи. Рубище мое вымокло насквозь. Пахло сырой рыболовной сетью. Сейчас нас сетью море поймает. Холодное море, ледяное море. Помнишь, Ксения, тот пирс, указующий каменным пальцем далеко в далекое море?.. Тебя изнасиловали тогда. Что ты тогда понимала в этом?.. Хочешь узнать любовь морского царя?.. — ха, ха… смейся, плачь. Нас не подберут. У нас нет сигнальных огней. У нас нет теплой одежды. Только у детей. И то не у всех. Мы замерзнем. Наступает глубокая ночь. Видишь звезды над тонущим кораблем? Они ясные и ледяные. Иглы их входят под сердце. Игла, не проткни мою девочку. Дочка, где ты?! Мама, я тут! Мама!.. Ма-а-а-а…
Я видела ее лицо. Оно качалось в лодке передо мной. Ее душу. Ее глаза. Ее ручонки — она взмахивала ими, делая мне знаки, над головами плачущих детей. Нянечка, монахиня-католичка, сидела на носу шлюпки в черном балахоне, прямая, как аршин проглотив. Ее лицо было недвижно, как у положенной во гроб. Дети кричали и ревели. Волна взнесла мою шлюпку, бросила с гребня в пропасть. Головокружение. Дурнота. Холодные соленые брызги во рту, на щеках. Пробкового пояса нет. И не надо. Я умею плавать. Сколько минут человек проплывет в ледяной воде? Тридцать? Три? А сколько времени можно не дышать под водой? Все равно ты вдохнешь воду когда-нибудь. Девочка моя!
Лодку с детьми швырнуло на соседний штормовой хребет, она качнулась, скользнула вниз. Исчезла.
Валы вздымались, росли, накатывались.
Лодка с дочкой моей исчезла, как и не бывало ее вовсе.
Я кричала как безумная. Сидящие рядом со мной зажимали мне рот рукой. Я отбивалась, снова давала волю крику. Может, она меня услышит! А-а-а-а-! А-а-а-а-а! Дочь! Жизнь! Где ты! Пустите меня… я хочу прыгнуть туда! В воду! Пойти на дно! С ней! За ней!
Что ты вопишь, эта лодка спаслась, она просто ушла за перевал шторма, она уже по ту сторону ужаса, дети спасены… не заговаривайте мне зубы… я прыгну за ней… туда… пустите…
Они боролись со мной. Они держали меня крепко. Не вырваться. У меня никогда не было свободы. Меня всегда кто-нибудь держал. И я всегда вырывался. Потому что дуракам везет. Море, свобода моя. Соль, слезы. Ты взяло мою дочь — прими меня.
Путы. Канаты. Меня связывают корабельными канатами по рукам и ногам. Суют в рот вымоченную в морской воде соленую тряпку, чтобы я заткнулась, не орала. Кричат мои глаза. Соль течет по вискам, по скулам. Море. Проклятое море. Ты взяло девство мое. Ты взяло дочерь мою. Ты жадина. Ты взяло Иссу, любимого моего. Возьми меня — мне себя не жалко. Связанное бревно с горящими глазами. Руки — сучки, ноги — стволы. Пальцы крючатся корягой. Жизни мне нет без тебя.
Повернула голову. Корабль тонул. Корабль медленно погружался в черное морское вино, белый как хлеб, как свежевыпеченный калач. Страшное морское причастие. Ночная смертная вечеря. Мы все причастились смерти. Снова. В который раз. Наверху, под капитанским мостиком, горели каютные и палубные огни. Так, с горящими огнями, и уходил корабль на дно — глядя горящими глазами, стуча горящим сердцем. И я увидела капитана. Первый раз. На мостике. Он хотел покинуть корабль последним. Он не успел. Он уходил вместе с кораблем. С детищем своим.
Я застонала. Я вспомнила, как рожала дочь. Потом вспомнила, как рожала сына. Как потеряла его. Вспомнила боль бывшего и небывшего. Закусила губу. Кровь потекла по щеке.
Корабль, мигая россыпью огней, навек нырнул в соленую черноту, которой нет имени.
Я закрыла глаза. Холодная вода заливала меня, а мне казалось, что я лежу в теплой козьей шубе, на печи, и мне несут кринку с топленым молоком и горячий калач. Я не слышала, как мы наткнулись на чужой корабль в чужих водах, как нас подобрали, втащили на чужую палубу, растерли спиртом, закутали в ватные одеяла. Я лежала, завернутая в одеяло, как младенец, из закрытых глаз моих текли слезы. Мне в зубы толкали кружку с горячим питьем. А я видела перед собой только лицо дочери, мотающееся на волнах вверх-вниз в обкрученной канатами шлюпке.
Я не помнила, как ее звали. Анна… Мария… Анастасия… Елена… Елизавета… Ольга… Слезы текли из-под век. Заливали соленые брызги лицо.
Если она утонула, Господи, вознеси ее к ангелам. Только не делай ей больно, когда вода начнет захлестывать ей горло. Забивать легкие. Она была легкая, как пушинка. Она медленно будет опускаться на дно.
Призраки шлюпок плыли в Ксеньиных снах. Спасение… Спаслась… Ей это казалось вымыслом, бредом.
Все вокруг говорили по-русски. Всюду, куда доставал взгляд, расстилалась степь с островами рыжей тайги. Озера глядели из бурелома, из сухого лиственничника и ельника, мигали синими слепыми радужками. Ехать на поезде, далеко. Повязать платок, заячьи уши. Наняться рабочей, сезонкой, железнодорожкой. Ходить с обходчиком по шпалам, заглядывать, светя лампой-фонарем, под брюха паровозов, ковыряться во внутренностях больных колес железными щипцами. Стакан чаю, вагон трясет. Ехать… поехать на Запад. Кто привез ее на большую дорогу? Этот тракт она знала. Вот город-пряник, сладкий, если откусить от крыш, от сараев, от маковок церквей. Не здесь ли она девчонкой, на рынке, видела, как красавица в мерлушке играет в русскую рулетку?.. А если и видела — молчи.
Выстрел! Почему стреляют здесь? Ты попала в полосу Зимней Войны. Опять?! Она не отпускает тебя. Преследует. Твой путь всегда лежит через нее. Разрывы. Швырки земли выворачиваются из ямин.
Езжай! Не жалуйся на тряску. На голод. У тебя болит живот?! Или грудь?!.. Меньше надо из грудей звезд выпускать. Брызнули из твоей груди звезды и планеты, выплеснулись на небо, залили черноту, засияли Млечным Путем. А ты, бродяжка, прикорнула под забором. Под поездом. Там, где пахнет машинным маслом, где железные круглые колеса срастаются друг с другом. Тихо; собаки ходят, как пьяные, слышен говор лузгающих семечки баб с узлами, морщинистых стариков, везущих в мешках вяленную рыбу с далекой огромной реки. Не стреляйте в меня! Люди, я вам еще пригожусь… Пули не слышат ее. Пули летят. Небо серое, цвета мыши. Хочешь, чтобы тебе дали денег вокзальные толстосумы?.. Воткни в волосы лиловый цветок багульника. Его так много здесь растет по склонам гор, в распадках, в котловинах. Выстрел! Еще! Зимняя Война идет полосами; те, кто ее боится, могут роскошно спрятаться за казацкую гору, поросшую тайгой — кедрачом, лимонником, пихтой, облепихой. Пули бьются в голые скалы, в столбы. Укради, Ксения, обрез у мрачного мужика! Засядь с ним за избу! Прицелься! Неужели жив твой генерал? Его уже тридцать раз убили. Такие люди, особенно на Зимней Войне, недолговечны. А ты все еще надеешься. Ты все еще глядишь на его железное кольцо у себя на пальце.
Поезд обстреливали щедро. Она ехала в нем. Он останавливался на разъездах, подолгу стоял в рыжих осенних лесах, в степях, схваченных первым морозцем, с пригнувшейся к земле седой травой.
А те, что развязали Войну, готовили взрыв; о нем то и дело кричали и шептали, его боялись, над ним смеялись, но в тот день, когда он прогремел, никто о нем особенно не думал. Не думала и Ксения. Ну, взрывают вокруг, ну и подумаешь!.. — люди на Зимней Войне уже привыкли к свисту пуль и грохоту канонады, к мысли о смерти, к непроглядному виду ее.
Серый осенний день. Грохот вагонных колес. Отдохните!.. Вот вам третья полка. Возьмите постель!.. Спасибо за постель!.. Спасибо за чай!.. За окном несутся, сливаясь в одно, золотые березы и красные осины, и безумие горящих, как Солнце, лиственниц. Ксения сидит, скрючившись, в тамбуре на железном полу, слушая, как колеса стучат на стыках. Приклонила лицо к коленям. Спит? Дремлет? Плачет?..
Грохот! Гром! Раскаты!
Ударной волной ее вбило в стенку вагона. Он корчился, вставал на-попа, кувыркался. Визг, вопль. Загорелся спирт в грузовых цистернах. Состав летел под откос, кидаемый навзничь взрывом. Ксению выбросило в окно, в разбитое стекло. Вагоны воспламенялись один за другим. Огненное облако вставало над тайгой. Обожженные люди ползли прочь, выпрастывались из-под обломков поезда, тащили за собой искалеченные, наполовину оторванные руки, ноги. Ксеньин наряд, мешок, обгорел, тело виднелось в прорехах, сделанных огнем. Люди с ужасом смотрели на встающий над их головами в небе серый, с лепниной, дворец, на круглый шатер, под сенью которого они и их дети обречены уже не жить — умирать. Чем можно было защититься от Взрыва? Да ничем. Все смирились с ним. Все знали про него, но все предпочитали молчать. Все думали: его не будет.
