— Нонна, — сипло произнес.
— Что? — произнесла она холодно. Но оттенки чувств не волнуют его.
— Хочу сегодня купаться!
Именно сегодня надо ему?!
— …Хорошо. Я все приготовлю! — проговорила Нонна, дрожа.
— Послушайте! — через полчаса орал я. — Вы с Нонной составляете идеальную пару: она сует тебе рваные носки, ты кричишь, что их не наденешь. При этом оба даже не смотрите на носки целые, что я вам сую! Вам так больше нравится? А мне нет! У меня есть тоже… самолюбие. Я ухожу.
Недалеко ушел.
Нонна стояла у кровати в темноте. Окно напротив, наоборот, сияло. Экран пока что был пуст. Но — скоро наполнится, можно не сомневаться. Что пойдет нынче? Мультик? Или «мыльная опера» опять? Я, конечно, освежил там видеоряд. Но понравится ли?
Нонна неподвижно глядела туда. Что ей там сбрендится?
— …Спать хочу! — прерывисто зевнув, вымолвила она.
Не успев опомниться, я заметил: дрожащими руками стелю ей постель! Вдруг что-то не то там увидит. Боюсь я за свой видеоряд.
— Конечно… я тоже лягу! — лепетал я.
Глубокий, освежающий сон! Лучший доктор. Времени, правда, полшестого всего. Легли… Только вечный сон может нас успокоить!
Лежа, смотрел на то окно… скоро заработает? Я, правда, там приватизировал бред. Но будет ли лучше от этого? Сомневаюсь. Волнений, во всяком случае, больше. Впервые в сочинении своем не уверен… В соавторстве с нею не могу сочинять!
Чуть задремал и сразу увидел волшебный сон — когда ты так же лежишь и то же видишь, но в другом времени. И в другой жизни. То окно — чистое, отливающее небесной голубизной, обвитое гирляндой оранжевых колокольчиков. Сквозь сон почувствовал, как горячие счастливые слезы полились. Наполовину проснулся. Да-а. Были когда-то цветочки. Теперь — ягодки.
Вдруг резко телефон зазвонил. Я вскочил с колотящимся сердцем. Кто звонит среди ночи? Какая еще беда? Одной мало? На часы глянул — шесть часов. У людей — вечер. Это только у нас — ночь.
— Алло! — тем не менее бодро произнес. Голосом могу управлять. А по голосу, как по веревке, глядишь, выберемся.
— Привет, — Кузин голосок. — Ну что? Блаженствуете?
— В каком смысле?
— Ну — Нонка-то выписалась.
— А-а. Да.
Видно, немножко по-разному оцениваем мы с ним эту идиллию.
— Ну как… подлечили ее?
Не долечили. И — не долечат. Не до-ле-чивается она!
И тут же это и подтвердилось: Нонна, зевнув, вдруг вскинула свои тощие ножки, встала на них и, глянув на меня как на пустое место, по коридору пошла. Льва Толстого проведать? Заскучал, поди, старик. Есть в нем одна маленькая тайна — но, к сожалению, выпитая почти до дна. Слышал озабоченное ее пыхтенье: гиганта мысли нелегко поднимать. Изумленная тишина, потом — стук. Поставила классика на место. Не оправдал классик ее надежд.
— Значит, все в порядке у вас? — Голос Кузи в трубке прорезался, мне померещилось, через тысячу лет. — Тогда не хочешь ли прокатиться опять?
Волна счастья окатила меня: улететь из этого ада! Да еще небось по важному делу — какой-то очередной проект спасения человечества! Но волна тут же схлынула, разделилась: половина души ликовала еще, а половина — торкалась в тесной кладовке: как там лахудра моя?
— Ты помнишь, наверное: мы шведам отдали лицензию на переработку сучьев.
Как не помнить! Душу порвали. Выходит — не до конца?
— Та-ак, — произнес выжидательно. Одно ухо было здесь, другое — в кладовке.
— Ну, они хотят что-то типа буклета выпустить. А у тебя, вспомнил я, какое-то эссе было о сучьях?
Было! «Сучья в больнице». «Больничные сучья». Кузя, друг!
— На Готланд приглашают они тебя!
Ну тут душа уже на три части разорвалась.
— А Боб? Участвует? — выговорил я.
— Твой Боб!.. — проговорил Кузя презрительно.
«Твой Боб»! Во-первых, Кузя сам мне его дал, просил в Африке «уравновесить» его. А во-вторых, как же так можно обращаться с людьми? Боб изобрел все, наладил!.. А все презрительно упоминают о нем!
Тут душа моя окончательно лопнула. Надо с Кузей обаятельно говорить, а левое ухо тем временем слышало, как Нонна уже настойчиво в дверь скребет, дергает замок, пытается выйти. Походы мы знаем ее!
Сразу на двух фронтах невозможно страдать. Пострадаем на этом.
— Можно подумать чуток? — произнес я вальяжно. — Заманчиво, скажем… но я тут что-то пишу.
— Ну ты заелся, гляжу! — Кузя уважительно хохотнул. — Ну, думай! — перезвоню.
Да, я заелся. Говна.
— Ну, хоп! — бодро я произнес.
— Чао.
Не говори «хоп», пока не перескочишь! Да, я заелся! Метнулся к двери. Еле успел: она уже одолела замок, ветхое ее рубище сквозняком развевалось.
— Погоди. Ты куда это?
Глянула яростно: кто тут еще путается?
— Выйти надо, — проговорила отрывисто.
Поглядел на сумку ее: чем-то нагружена. Если в последний путь надумала, то многовато берет.
— Дай денег мне! — произнесла надменно.
— Для чего это?
— Ну… сигареты купить!
— «Ну сигареты» вот у тебя, — вытащил из кармана ее пальто почти полную пачку.
— Ну… еще кое-что! — нетерпеливо сказала она.
— Чтобы… Льва Толстого наполнить внутренним содержанием?! — заорал. Бедный Толстой! Достается ему от нас после смерти. — Хватит уже! Все! — Сорвал пальтишко с нее, бегал по коридору, в кладовку швырнул его. — Все! Хватит! Ты поняла? Хватит! Больше мучиться с тобой не могу я, второй раз мне Бехтеревку не поднять! Поняла?
Враждебно молчала. Ну, если оно так — закрыл дверь на большой ключ, сунул его себе в шальвары. Дубликат она вряд ли найдет.
— Все! — закрылся в уборной. Последнее место, где не достанут меня. Задвижка — лучшее изобретение человечества. Но! Только приготовился к блаженству — входная дверь жахнула. Открыла все-таки? Ну и пусть. Человек все сам выбирает. Я — тут остаюсь.
Но недолго длилось блаженство. Через секунду уже с ужасом глядел, как медленно, но властно повернулась ручка. И тут покоя мне нет. К сожалению, это не привидение. Привидение я бы расцеловал. Привидение, несомненно бы, оказалось самым милым членом нашей семьи. Но привидения, я понимаю, не пукают. А тут донеслась знакомая задушевная трель. Неужели же батя понять не хочет, что если за рабочим столом меня нет, спальню на ходу он видел, наверняка кухню тоже, — неужели нельзя вычислить, что я в уборной? Покоя дать мне? Такие мелочи не интересуют его. Что я есть, что меня нет — не так важно. Посмотрим, что запоют без меня. С этой величественной мыслью я открыл.
— Послушай, отец! Неужели ты не понимаешь, что я тут?
В уборной я! Навсегда!
— Откуда мне знать? — ответил величественно.
А по дороге не поинтересовался — где его сын?
— Заходи, — я махнул рукой, скорбно удалился.
Выгнали о. Сергия из его обители! Да и какой я отец Сергий? Где обитель мне взять, чтобы покой обрести? Нет обители. Да и отец Сергий, что поразило меня, когда я наконец удосужился до конца прочитать это произведение, и не герой вовсе, и не святой, а так. Толстой не так глуп оказался, чтобы позера этого ставить святым. Глубже оказался! Святая у него — бедная родственница отца Сергия, которая вовсе не удаляется из этого ада, а живет в нем, стараясь сделать хоть что-то. Часто уступает грехам, лжет. Высокие принципы только в пустыне хороши, а тут… тут по-всякому приходится. Святая — она! А не о. Сергий. Не я. Впрочем, у меня еще есть шанс в бедную родственницу превратиться! Так что… сломанный пальчик свой, которым ты так гордился, засунь лучше… в ноздрю себе и никому не показывай. Надо Толстого лучше помнить, а не пальцы ломать. Молчи. И терпи. И делай, что можешь. Как бедная родственница.
А вот и Нонна уже! Надменно прошла, булькая карманом, не глядя на меня, бедного родственника. Сумку, приметил я, забирала с собой, а та в объеме уменьшилась. Что-то сбыла? Неужели бюст нашего классика — главное прикрытие свое?
Когда шаги ее стихли — наконец заглянуть туда смог. Классик, слава богу, на месте. Стоит. Видимо, уже весь наполненный внутренним содержанием. На Толстого рука ее не поднялась. Пригляделся около… На меня рука ее поднялась! Книжки, за всю жизнь мной написанные, вымела с полки. Меня пропила!.. Интересное наблюдение: порой кажется, что страдание уже до предела дошло, некуда дальше!.. Ан есть. Увидел, глаза повыше подняв, что и Настины книги, переводы с английского, тоже продала! Настю ей не прощу! Сколько трудов это дочке стоило, сколько страданий! Пропила!
Кинулся к ней, затормошил. Что-то забормотала. По спальне привольно разлился «аромат степу».
— Что ты творишь, а? — тряс ее, тряс. Душу бы вытряс, если бы она в ней оставалась еще!
— Что надо? — наконец разлепился один глаз, холодный и властный.
— Душу твою хочу забрать! Душу! Вот только нет ее у тебя!
Заплакал. Сел на диван.
— В чем дело? — надменно поинтересовалась она.
