— Вам хорошо здесь? — спрашивал ее мистер Карман.
— Квартира прелестная, и, конечно, нам здесь хорошо, мы вам очень благодарны, — говорила Ардис.
— А тебе здесь тоже хорошо? — спрашивал он Элину.
— Да, — отвечала Элина.
Они с матерью перебрались на самый верх — в так называемый «курятник». Квартира была большая, просторная, солнечная, со старомодными бархатными портьерами, тяжелой резной мебелью и мраморным, с медными украшениями лжекамином. Ардис развесила по стенам свое достояние — собственные фотографии, глянцевые снимки, показывавшие ее в разных ракурсах и разных прическах. Было тут и несколько снимков Элины. Порою Ардис вдруг принималась ходить по комнатам, весело восклицая: — Кто же эти люди? Чьи это лица? Кто эти счастливцы?
Обычно она была в хорошем настроении, несмотря на неприятности, случавшиеся порой с Элиной в школе. Волосы у Ардис были уже не такие рыжие, а более мягкого, светло-оранжевого тона — цвета золотистого апельсина, который в зависимости от освещения чуть меняет оттенки. Она приобрела для себя и Элины несколько белых туалетов — пальто, шляпы и такие же платья. У Ардис был болотно-зеленый замшевый костюм — куртка и брюки. У них обоих — у нее и у Элины — были меховые шубки — не из норки, а из ондатры, но очень хорошего качества, так что на них глазели на улице: к такому зрелищу трудно остаться безразличным. В подобных случаях Ардис холодно улыбалась и отводила взгляд в сторону. Если какой-нибудь мужчина подходил к ней или заговаривал — кто угодно, — она могла уставиться на него своими холодными голубовато-серыми глазами и, улыбнувшись насмешливой улыбочкой, тихо спросить: «Ну, на кого вы, черт вас подрал, глазеете?»
А человек молча продолжал оторопело таращиться на нее.
Элина была очень счастлива там, очень. В дни, когда ей надо было идти в школу, она просыпалась в восемь часов утра — до того, как щелкнет будильник — его ставили на это время, но не заводили звонок, потому что Ардис не хотела просыпаться так рано. Элина шла в ванную, мылась и причесывалась, — тихо, совсем тихонечко, стоя на цыпочках, чтобы видеть себя в зеркале поверх бутылочек и баночек, расставленных на полке у его основания; затем одевалась — не надевала только туфель — и на кухне съедала мисочку какой-нибудь смеси с молоком, или пончик, посыпанный сахарной пудрой, или яблоко. Мама говорила ей, что надо непременно завтракать. И мистер Карман, который так заботился об ее здоровье и все твердил, что они с мамой слишком худые, всегда спрашивал, завтракала ли она.
— А ты ела яичницу с колбасой? И булочки с маслом? — спрашивал он.
— Да, — говорила Элина.
Когда они оставались вдвоем, Ардис замечала: — Он не понимает Америки, но не будем сбивать его с толку, — и смеялась, и добавляла: — Если я не посплю десять часов, я в жизни не выдержу этих разговоров с ним, душенька, — и что тогда будет? Самое важное в жизни — это сон, — задумчиво произносила она, поглаживая себя по лицу. — Полное отключение сознания.
Итак, по утрам Элина ела одна, затем брала свои книжки и туфли и выходила в коридор, застланный толстым бобриком. Перила на лестнице были всегда до блеска натерты; дверные ручки и дверные петли до блеска натерты; дверь маленького, величиной со шкаф, лифта сверкала. Но Элина все пять этажей спускалась по лестнице пешком, так как боялась лифта. А от подъезда до школы было всего пять минут ходу, да к тому же при дневном свете, так что бояться тут было нечего, просто нечего. «Если вдруг испугаешься, сразу представь себе, что я стою у окна и, перегнувшись через подоконник, сверху смотрю на тебя, — говорила ей Ардис. — И представь себе, сколько других девочек идут в школу и не боятся».
Элина чувствовала себя такой счастливой, когда, вернувшись в полдень домой, слышала, что в квартире уже играет радио. Это значило, что мама встала и что она в хорошем настроении. Они готовили себе ленч и ели в столовой, которая выходила во двор, лежавший далеко внизу. В удачные дни телефон не звонил. Но обычно около половины первого он начинал звонить, и Ардис завтракала, зажав телефонную трубку между грудью и подбородком и тихо мурлыча: «Да. Отлично. Когда? Конечно. Я проверю и позвоню вам… О, конечно. Дивно. Чья машина? Волосы длинные или короткие? Нет, не он. Не он. Я имею в виду не его, а другого, да, того, так что не рассчитывайте на меня, если… А как насчет Элины? Как насчет субботы? Дивно».
Элина медленно, понуро ела. Не помогало и то, что мама время от времени подмигивала ей, как бы подтрунивая над тихим голосом, доносившимся из трубки, и была наполовину тут, наполовину там, наполовину с Элиной, а наполовину с кем-то еще, кто звонил с другого конца города.
Если она спрашивала: «А как насчет Элины?», наступала жуткая пауза, жуткое ожидание. И если потом она говорила: «дивно», сердчишко у Элины падало. Она усиленно моргала, чтобы сдержать слезы и не нарушить маминой беззаботной болтовни, ее веселого настроения, казаться счастливой, когда Ардис победоносно заявляла: — Вот я и добыла тебе работенку, душенька, чтобы ты могла положить кое-что на свой счет в банке! Ты идешь у нас в гору!
Но порой ей не удавалось придать себе достаточно счастливый вид. И тогда мать, помявшись, спрашивала: — Элина, что-нибудь не так?.. Ты больна?
— Нет.
— Тогда почему ты такая мрачная? О чем ты думаешь?
— Ни о чем.
— Нет, думаешь, душенька, конечно же, о чем-то думаешь, это что, секрет или что-то такое, чего я не должна знать? Что меня не касается?
— Нет…
— Это что-то такое, Элина, о чем ты не должна думать? Признайся же.
— Нет…
— У тебя иной раз бывает такой замкнутый вид, — есть такой цветок, нарцисс, очень себялюбивый цветок, — задумчиво говорила Ардис. — Лучше скажи мне, что не так, прежде чем уйдешь в школу. Я не могу выпустить тебя из дома с таким выражением лица.
Элина молча смотрела на еду, лежавшую у нее на тарелке.
— Ты же должна понимать, что значит иметь работу, особенно такую, какой мы с тобой занимаемся, — говорила Ардис. — Тысячи женщин… тысячи, миллионы девочек завидуют нам. Хоть это-то ты знаешь? Так о чем же ты думаешь?
Она пригибалась к Элине и внимательно вглядывалась в нее, точно хотела увидеть, что творится в голове у дочери. Как бы шутливо, а на самом деле озадаченно, поднимала брови, точно изо всех сил старалась проникнуть взглядом ей под черепную коробку.
— Я ведь могу прочесть твои мысли, я слышу, о чем ты думаешь, — говорила она. — Так что лучше перемени пластинку. Стань поумнее. Ведь не всегда рядом будет мама, которая сможет кормить тебя и заботиться о тебе. Что, по-твоему, такое наш мир? Отнюдь не детский сад!
По всей гостиной — на стенах, на полочке лжекамина, на столиках, во всех углах — были фотографии Ардис: стройная и элегантная, то с гладкими, то с взбитыми волосами, то с прической под мальчика, то дама с локонами до пояса; Ардис — тянущаяся за манящим цветком, до которого никак не добраться; Ардис — так забавно жующая длинную соломинку с одного конца, в то время как лошадь жует ее с другого; Ардис — величественно восседающая за металлическим резным столиком, очень прямая, в платье из органди и белых туфлях на среднем каблуке, с белой широкополой шляпой в руках. Но самой главной фотографией, которая принесла Ардис больше всего денег и привлекла наибольшее внимание, была та, что стояла на камине: Ардис и Элина вместе; Ардис, улыбающаяся фотографу, — зубы и волосы блестят, глаза сияют задором и здоровьем, — нагнулась и обнимает свою дочь Элину, маленькое чудо, а та смотрит в аппарат слегка удивленными глазами и застенчиво улыбается. На матери и дочери — одинаковые платья в горошек и белые перчатки; волосы у них одинаково золотистые — Ардис ради этого случая надела парик, парик такого же цвета, как и ее природные волосы, — и у обеих одинаково гладкая кожа. Снимок был сделан для рекламы крема; под ним четкими черными буквами шла надпись: МОГЛИ ЛИ ВЫ НАДЕЯТЬСЯ, ЧТО ВАША КОЖА СТАНЕТ ТАКОЙ ЖЕ ГЛАДКОЙ, КАК У ВАШЕЙ ДОЧЕРИ?
Эта фотография больше всех других нравилась мистеру Карману. В первый раз, когда он увидел ее, — а это было, когда он впервые зашел к ним в квартиру, — он взял ее в руки, долго смотрел, затем поднес к окну, чтобы разглядеть получше, и тихо прошептал: — Прелестно… Прелестно…
— Да, — согласилась тогда Ардис, — мне она самой нравится.
— Мать — и дочь. Да. Безупречно. Здесь так ясно, что вы на самом деле мать и дочь, а не чужие люди, которые позируют перед аппаратом, — сказал он. Еще какое-то время поглядел на фотографию. Лицо его приняло строгое, благоговейное выражение. — Удивительно, просто чудо, — странным, не своим голосом произнес он, — как плоть облепляет кости… образуются углы, а кожа натянута… и в результате — такая красота… такая поразительная красота, что даже боязно смотреть.
Ардис молчала.
— И никакое знание тут не поможет, — продолжал мистер Карман. — Не в состоянии помочь…
