Пытались найти «преступника», чтобы наказать, но не нашли.
Рассказ мой подходит к концу. И, наверное, потому в нем все меньше последовательности…
Вдобавок, знаете… кажется, я тоже отвык от Большой земли.
Вы не слышали, существует такая болезнь: «Северное сияние»?..
А по-моему, существует. Достаточно пробыть в Заполярье три-четыре года, и уже не верится, что можно жить как-то иначе — без этих сопок, без ветра с океана… Я знаю, что люди всюду врастают в землю. Но как врасти в камень? И все же Арктика затягивает, затягивает намертво — так, что уже перестаешь быть сам по себе, отдельно от нее, а словно бы становишься кусочком ее природы. Как тот Президент…
Я еще не говорил вам о Президенте? Ну! Его нельзя обойти. Была такая личность на нашем побережье. Подобной вы во всем мире не сыщете.
Только почему — «была»? Есть! Президент бессмертен, и в этом одна из его загадок.
Собачья упряжка, берданка, спальный мешок, летные унты и старинный матросский палаш на боку — это, по-моему, все, что у него было помимо обыкновенной одежды ненца, чукчи или эскимоса — национальности его никто не знал. Но он свободно говорил по-русски, и даже люди, прожившие в Заполярье по двадцать — тридцать лет, видели его всегда одним и тем же: с быстрыми глазами в узких щелках разрезов, с коричневым, вдоль и поперек иссеченным морщинами лицом, с железной хваткой руки.
Легенда утверждала, что он не стареет и не меняется с тех пор, как лет двести назад встретил здесь первых русских землепроходцев и взял их под свое высокое покровительство. Никто не знал его имени. Он был Хозяином Побережья, Президент, и, время от времени объезжая своих подданных, величал себя только так.
У него была отличнейшая память на лица, и через два-три года безгрешной службы на побережье можно было заслужить его одобрительное похлопыванье по плечу.
Все для него являлись капитанами. Но — Хорошими Капитанами и Плохими Капитанами. Хорошие врастали в Заполярье, а Плохие томились им. Лишь в особых случаях Президент присваивал звание Адмирала. И не на кого-нибудь, а на Минера кивнул он мне в свое последнее посещение, когда, легонько стукнув по плечу, торжественно произнес: «Адмирал». Это было как раз накануне штормов, и Президент, каким-то чутьем угадывая непогоду, задержался у нас всего часа на два. Глянул на север, потом на юг и предупредил: «Худо».
Никто не знал, где он живет: он появлялся из глубины снегов и растворялся в снегах.
Ненужных подарков не любил. Прикинув в уме неведомый путь, брал на дорогу булку хлеба, кусок мяса, луковицу, завязывал в парусиновый мешочек горстку соли и от дополнительных подношений отказывался.
Новичкам никогда не рассказывали о нем, поэтому, услышав тревожный возглас «Президент!» и выбежав вместе со всеми на улицу (а встречать высокого гостя выходили, как правило, все), — новички терялись: пробовали что-нибудь выяснить у окружающих, но те решительно одергивали их.
Президент в вихре снега тормозил упряжку, быстрым взглядом оценивал перемены, которые, возможно, произошли за последнее время в одной из его многочисленных колоний, затем, придерживая левой рукой палаш, начинал церемонию приветствий. То есть каждому крепко жал руку, некоторых спрашивал в двух-трех словах о жизни, некоторых одобрительно хлопал по плечу.
Во время этой процедуры и выпадало на долю новичков главное испытание: они вытягивались в струнку, иногда краснели даже, не зная, кланяться им или отдавать честь — чего требует от них этот чертов придворный этикет!
Таким был наш Президент — Хозяин Заполярья, присвоивший Минеру звание, которого не удостаивался еще ни один человек на точке. Мне осталось рассказать о самом последнем.
Три дня дул этот сильный теплый ветер. И море штормило.
Таяли на лице тяжелые липкие хлопья снега. Достаточно было на десять минут выйти из помещения, как вся одежда — от шапки до брюк — становилась мокрой.
Потом ветер сразу переменился и стал колючим. А под заледенелыми сугробами чавкала при ходьбе водянистая кашица снега.
Опять затянулась непогода, и настроение у всех было не из веселых. Скучно в такую погоду, холодную и сырую одновременно.
Мы принесли в кают-компанию домино и весь вечер резались «на вылет». Даже Майор не усидел в одиночестве, пришел посмотреть на наши баталии. В непогоду почему-то всегда тянет быть вместе со всеми.
Уже дважды мы выигрывали со Старшим Лейтенантом и дважды проигрывали, выбывая на тур из состязания и от нечего делать потягивая крепкий чай. Минер тоже играл, но без энтузиазма, витая мыслями где-то далеко от стола.
Неделю назад он запрашивал базу о смысле его дальнейшего пребывания у нас, но в ответ получил какую-то радиограмму и остался на точке. Лишь попросил Майора усилить наблюдательные посты на побережье. Сам же сделался опять мрачным и неразговорчивым. Для этого, надо думать, была у него еще и вторая причина: уже неделю катера всего побережья стояли на приколе, так что мы не получали ни газет, ни писем.
Одно радио связывало нас с внешним миром.
Задумавшись, я подсунул к тройке шестерку, за что мгновенно получил пинок в голень, означавший, очевидно: «Не показывай кость!» Я молча прикинул, где под столом находится голень моего напарника и стал ждать ответной возможности.
Дверь кают-компании со скрипом приоткрылась и хлопнула, втолкнув к нам лилового от холода дежурного.
Он с завистью вдохнул пропитанный табачным дымом воздух и, явно желая продлить удовольствие от общения с нашей теплой компанией, унылым голосом доложил:
— Товарищ Майор, получена радиограмма… Мимо пирса летчиков прошел в сторону моря теплоход…
Ну, конечно: только пиратам Рыжего Оборотня на их посудине и разрешат в такую погоду разгуливать вдоль побережья.
Правда, в самом проливе сейчас почти спокойно. Но море воздаст Оборотню за это спокойствие.
Теплоход пройдет мимо нас минут через двенадцать.
Мы со злорадством подумали, что если Рыжий надеется на всегдашнюю встречу с нашей стороны, то глубоко ошибается. Сегодня ему придется обойтись без приветствий…
И только мы успели обсудить этот вопрос — дверь кают-компании снова распахнулась, на этот раз рывком, и, пренебрегая установленной формой доклада, дежурный выпалил:
— Мины, товарищ Майор! Разрешите доложить…
Минер резко отодвинулся от стола.
— Где?
— Прошу прощения: мина, одна, на фарватере…
Будет очень верно сказать, что все дальнейшее измерялось секундами, однако именно в такие секунды мозг почему-то регистрирует каждую мелочь, каждую второстепенную деталь…
Выскакивая наружу, Минер буквально грудью ударил дверь. Она грохнулась о стенку коридора, отлетела, захлопываясь. Минер на ходу придержал ее, глянул через плечо:
— Остановите теплоход… — Он произнес это негромким, удивительно ровным голосом.
Дежурный бросился в жилой корпус, на телефон, а мы, похватав одежду, — к причалу.
Минер выбежал в одном кителе, даже без головного убора.
Мы могли бы сократить свой путь, но зачем-то сделали крюк вслед за Минером — мимо склада боеприпасов, — и догнали его почти у береговой полосы. Я хотел отдать ему канадку и шапку, он, обернувшись к нам, резко взмахнул рукой:
— Назад!
Мы невольно остановились. Затем, подчиняясь голосу разума, отступили.
Ветер колол лицо. Под ногами заунывно шуршала поземка.
Минер попытался рывком освободить крепление ялика — это не удалось ему. Тогда он выхватил нож, ударил им раз, другой… и прыгнул за весла. Ялик подняло на встречной волне.
К берегу подбежал запоздавший матрос, но его встретил тот же решительный жест: «Назад!»
Вода была черной, и лишь иногда откуда-то из глубины ее пробивалось зеленоватое мерцание.
Между яликом и причалом ширилась полоса воды.
Подчиненные Минера виновато остановились рядом с нами.
Я передал им канадку Минера и не вдруг сообразил, каким образом оказался у меня в руках еще и бинокль… Можно было подумать, что я опять ждал зрелища. Нет, я автоматически поднял бинокль.
Чтобы весла не срывались на волне, Минер, то и дело оглядываясь на фарватер, погружал их в воду почти до половины.
— Товарищ Майор! — испуганно доложил прибежавший от радиста посыльный. — Радиостанция теплохода не работает на прием! Должно, запрашивают кого…
Посыльный был ни в чем не виноват. Но и не от злости на него прорвалось негодование Майора, когда он резко скомандовал:
— Продолжайте вызов! Вызывайте базу! Вызывайте теплоход! Их надо остановить! Пусть выбросятся на отмель, на камни, но пусть остановятся. — Это была злость на самого себя — злость от бессилия. Мы НИЧЕГО не могли предпринять — нам оставалось только ждать развязки.
Рассыльный исчез, не передохнув от бега, а Майор обернулся к нам.
