Прошел час, все давно были на своих местах, первая семерка солдат уже залегла с винтовками в неглубоком окопчике, подложив под винтовки куски мягкого дерна, а на другой стороне встали в рост фрицы в рогатых касках, но команды стрелять не было, чего-то старшина суетился больше обычного — мы заждались. И вдруг услышали цокот копыт по камням: двое военных скакали на гарнизонных конях от поселка в сторону стрельбища. Солдаты и старшина тоже услышали цокот — дорога-то падинская вытоптана до материкового камня — и засуетились еще больше, а старшина вообще на дорогу выскочил встречать скачущих. Тут и мы разглядели: это примчался главный начальник над солдатами всего нашего дорожного участка капитан Свирский, что жил в Слюдянке и к нам заглядывал редко, только по особым случаям. А второй был старлей Бесфамильный, прямой начальник старшины.
Капитана Свирского все мальчишки поселка презирали, и у этого презрения была забавная история.
В нашей школе великие праздники, такие, как Седьмое ноября или Первое мая, отмечались очень торжественно. Ученики всех классов готовили концертную программу с песнями, стихами и плясками, сценки всякие разыгрывали, пирамиды строили… Пирамиды — это когда по команде физрука дяди Кости: «и раз!.. и два!.. и три!..» — мальчишки и девчонки запрыгивали друг другу на плечи иногда аж в три ряда, головами упираясь в самый потолок сцены нашего клуба, и пели или декламировали что положено. Был и еще один день в году, который, конечно, не праздник, но концерт школа давала поселку обязательно, — день смерти Ленина. Как мы все любили Ленина — кто в наше время не жил, тот не поймет. Больше Ленина любили только Сталина.
Так вот, еще до того как в поселке впервые объявился капитан Свирский, наша учительница истории Надежда Ивановна разучила во всех классах, и даже в начальных, одну песню, которую все сразу полюбили, — песню про смерть Ленина. И каждый год двадцать первого января концерт в клубе начинался с того, что на сцене выстраивали пирамиду и сначала те, кто на сцене, а потом и все в зале пели эту печальную песню, от которой некоторые девчонки даже носами швыркали. Слова помню лишь частично:
Умер тот, кто на своих плечах
Нес всю тяжесть трудовых кварталов.
Ленин умер, Ленина не стало.
Не услышим больше голос Ильича.
А дальше были такие строки:
Умер наш любимый КАПИТАН.
Умер тот, кто каждый день был с нами.
Разве можно выразить словами
Скорбь великую трудящихся всех стран!
Дело в том, что в те времена все железнодорожники тоже были военными, хотя и не настоящими. Но все носили форму и имели звания. Все — от дежурного по станции до начальника дистанции пути, который был майором. Инженеры-путейцы — как правило, лейтенантами и старлеями. Но ни одного капитана!
Дети войны, мы, конечно, во всех званиях разбирались, но тем не менее так уж получилось, что звание капитана было в нашем сознании повязано с именем Ленина. И когда пошел слух, что в гарнизон приехал какой-то капитан, самый главный над всеми солдатами, мальчишки обложили солдатский барак с самого утра, чтоб посмотреть на человека, у которого такое же звание, что и у Ленина. И что же они увидели? Или, точнее, услышали?
Вышли из хоздвора Свирский, Бесфамильный и старшина Нефедов, и этот самый капитан понес почем зазря старлея Бесфамильного. За один раз мальчишки услышали столько нехороших слов, сколько от наших поселковых мужиков за год не услышишь. Бесфамильный крутил шеей, руками махал — все оправдывался чего-то. Зато чуть в сторонке стоял наш любимый старшина, и не по стойке «смирно» стоял, а расставив ноги и с руками за спиной, и смотрел на капитана, как будто его в упор не видел.
А вечером того же дня (а была это суббота) повели капитана-позорника в баню. Баня — на дамбе над Байкалом, и все мужики, как обычно, из парилки с разбегу в Байкал бултых — привычное дело. А капитан по камням сполз до воды, ногой пощупал и назад. А ведь здоровый мужик-то, покрупней старшины нашего, хотя ростом и пониже. Короче — стыдоба.
И тогда кто-то из мальчишек пустил слух, что капитан этот не кто иной, как японский шпион, и звание себе припогонил, чтоб Ленина опозорить. С тех пор промеж собой мальчишки если говорили про капитана, то ни звания, ни фамилии не употребляли, а просто суживали пальцами глаза — дескать, это тот, который узкоглазый, то есть японский шпион. Хотя, конечно, никакой он был не узкоглазый, а скорей даже наоборот…
И вот нынче этот противный капитан, приехавший, видать, вместе со старлеем Бесфамильным утренней «мотаней», объявился на стрельбище, чтобы всем настроение испортить, только, похоже, сперва еще сам не знал, к чему прицепиться, потому что после доклада старшины взобрался на высокий пологий камень позади окопов, там уселся, папироску покуривая, и наблюдал, как солдаты готовятся к стрельбам.
Дежурный солдат продудел в горн сигнал — это чтоб все, кто мишени ставит на другой стороне, как положено, попрятались, — и через минуту-другую началось!
Не помню, нравилась ли нам в то время музыка какая-нибудь. Наверное, какая-нибудь нравилась. Но звуки выстрелов нас в прямом смысле слова пьянили. Завораживали. Непоседы и забияки, мы целый день могли сидеть в наших схронах не шелохнувшись и слушать этот замечательный грохот, от которого взволнованная душа возносилась к вершинам скал, что над падью, над нами, упирались прямо в облака. А если еще совпадали несколько выстрелов и получался настоящий залп, то сердца наши обмирали от восторга, становилось трудно дышать и появлялось неукротимое желание выскочить из укрытия, кричать во всю глотку, прыгать и руками махать, и кто прятался подальше от места стрельб и кого поймать было трудно, так и делали: выскакивали, прыгали и кричали «ура!». А когда начинал стрелять пулемет, тут уж вообще! Мы становились совсем ненормальными; если у кого в руках палки были, изображали, будто это пулемет, строчили друг в друга — та-та-та, кто-то опрокидывался на спину, притворяясь убитым, но не надолго, скоро снова оживал и строчил, и гранаты — камни — кидал…
Война была для нас, ее не знавших, величайшим праздником души. Очередной раз отыграв в войну, мы, ей-богу, становились чуть лучше… На какое-то время, конечно. После дня стрельбищ мы, например, несколько дней не дрались и не ссорились, не воровали петарды у путевых обходчиков и не дергали тормозные цепочки под вагонами, не стравливали собак и петухов. Но зато потом…
Этот же день стрельбищ — не зря я число запомнил — закончился совсем необычно. По правилам отстреляться должны были все солдаты, в том числе и те, что еще с ночи были на постах у тунелей. И вот в группе подходивших на стрельбы солдат мы с наших скальных «верхотур» увидели и, конечно, сразу узнали новую председательшу сельсовета, ведущую за руку своего пацаненка, который еще и в школу не ходил. Мы такого не помнили — чтобы на стрельбах присутствовал кто-нибудь из гражданских, и уж тем более женского пола. Но знали, что то ли старшина «сдыхает» по председательше, то ли она по нему — в общем, ходят. А мы не то чтобы были против, мы тревожились за старшину: как бы он от этой ходьбы «убывать» не начал. Иначе говоря, за образ беспокоились.
А тут что получалось? Тетка, видимо, не знает, что ей не положено проходить дальше оцепления. Не знает и прет и сейчас старшину подставит под японского шпиона! В честной тревоге мы все повысовывались из своих укрытий, даже те, кто близко, кого солдат оцепления запросто поймать может. Только всем было не до нас. Вот старшина как-то непривычно головой закрутил, и только председательша вышла на тропку к первому ряду окопов, тут он ей навстречу шажищами, притворно руку к козырьку, дескать: «тетя мотя, куды претя и пошто суды идетя, когда я вас сегоды впервой вижу…» Это мы так воображали, потому что голосов не слышали. Японский шпион тоже слез со своего камня, по заду себя хлопнул, гимнастерку по ремню подтянул и, как-то странно дергаясь, будто танцевать собирался, подался за старшиной. Старшина ему что-то сказал — наверное, про председательство, потому что тот плечи смешно подтянул к шее и козырнул и, смотрим, надо же, пригласил ее пройти к окопам, тропу уступил, а когда она прошла с пацаном, старшину кулаком в бок ткнул и что-то ему на ухо, а старшина только отмахнулся. И дальше вообще все пошло не по правилам.
Про солдат офицеры и старшина будто забыли, окружили председательшу, чего-то говорили все трое, руками размахивали, а она только уши затыкала от выстрелов и головой качала. Потом, когда лежавшие на позиции солдаты отстрелялись, который шпион и старлей Бесфамильный взяли у солдат винтовки, перезарядили их и давай с колен пулять по мишеням. Старшина, видать, не выдержал, схватил винтовку и тоже — бах! бах! Когда вдоволь нахвастались перед председательшей, один солдат в горн продудел, а там, где мишени, другой появился, с флажками в руках, и долго махал ими… Старшие ребята умели эти флажки читать, от них мы потом узнали, что метче всех был японский шпион; узнать-то узнали, да не поверили, на то он и шпион, чтобы всех обманывать.
