Эта зависть напоминает мне случай с одним человеком, которого я знал с малых лет. Расстались мы не по моей вине где-то на третьем курсе института… Когда бы мы ни встретились, я неизменно читал в его взгляде враждебность, чуть ли не ненависть, парализовывавшую меня своей необъяснимостью и постоянством. Надо ли говорить, что все те годы при каждой возможности он старался сделать мне пакость? Однажды через много лет давний недруг нетвёрдым шагом приблизился к моему столику в кафане «Под липой» и заглянул мне в глаза. От него шел сильный запах виски и табака, отечное лицо, заросшее двухнедельной щетиной, лоснилось от пота. Он вдруг почувствовал потребность подойти ко мне и наконец объяснить, почему ненавидел меня столько лет. «Из-за ботинок! — сказал он, пошатываясь. — У тебя всегда были до блеска начищены ботинки… Больше всего я тебя ненавидел за те черные мокасины в пятьдесят шестом, когда я носил солдатские башмаки!» Я остолбенел. В то время все мы были одинаково бедны, а у его глубоких, жёлтых ботинок из свиной кожи и подошва наверняка была толще, и качестве получше, однако я и тогда из-за своей страсти к сверкающей обуви обязательно наводил невообразимый блеск на единственные мокасины с до того стёршимися подметками, что я чувствовал под ступнями каждый камешек.
Он заглянул под стол, с трудом удержав равновесие, — хотел проверить в каком состоянии теперь моя обувь. А я, сидя в кафане, имею обыкновение время от времени потирать ботинки о штанины своих вельветовых брюк, так что на их коже никогда не бывает ни единой пылинки. Выставив ногу из-под стола, я гордо продемонстрировал ему маленький шедевр искусства чистильщика. Его коричневые полусапожки были по крайней мере в два раза дороже, но все исцарапанные и пыльные, кое-где со следами засохшей грязи. Он снова был сражён. Я обернул всё в шутку, но ещё долго после этой случайной встречи не мог отделаться от засевшего во мне страха перед беспричинной, ничем не заслуженной ненавистью, вроде той, которая окружает меня сейчас. А может, всё это лишь плод моего больного воображения? Мне вдруг вспомнились Ленины слова: «Твоё вечное стремление отойти в сторону — по сути обыкновенное кокетство избалованного ребенка, который на всех дуется и от всего отказывается, потому что ему, видите ли, чего-то не досталось, а чего, он и сам не знает! Твое вечное чувство вины? Да ты же просто упиваешься им! Без него ты бы не смог прожить…»
Как будто сейчас слышу нежную модуляцию её чуть хрипловатого голоса!
Расчувствовался и послал Лене по почте книгу Кафки «Письма (Ми)лене»…
Летом 1946-гo в районном распределителе бедным детям выдавали вещи, присланные ЮНРРА[5] в качестве помощи. Чтобы не было толчеи и ругани, дети должны были туда явиться одни, без взрослых и выбрать себе что-нибудь из одежды. Но только что-нибудь одно! Уже за несколько дней до этого долгожданного события на семейных советах, собиравшихся за кухонными столами, гадали до одурения, что там будет, в этом бараке, заваленном американским добром. Сонных малышей до глубокой ночи учили, что следует выбрать из всего сказочного изобилия, когда они наконец попадут в эту сокровищницу. За две холодные и голодные послевоенные зимы пришлось познать нищету даже состоятельным семьям. Уже дважды перелицовывались довоенные зимние пальто, до дыр сносились подметки последних ботинок… Мы жили, придавленные бедностью… Считая меня, девятилетнего, достаточно, чтобы не сказать — не по годам, взрослым и умным, домашние не давали мне никаких советов. Им не хотелось влиять на мой свободный выбор, ведь я мог взять только одну единственную вещь! Выберу ли я что-нибудь для себя, для дедушки, бабушки или мамы, и что это будет, они оставили на мое усмотрение. Все надеялись, что я слишком хорошо запомнил последнюю суровую зиму, чтобы повести себя, легкомысленно, и что, раз уж мне представилась такая редкая возможность, я выберу вещь полезную и прочную. Может быть, высокие солдатские сапоги или кожаное пальто до земли, из которого могли бы получиться два поменьше, а может, если очень повезет, и целый парашют, из шелка которого всем бы нашили рубашек.
Хорошо помню трогательную сцену проводов: всей семьей меня провожают до ворот дома № 13 по Дукиной улице, и при этом никто ни единым словом не упоминает о том, куда и зачем я иду. Из сегодняшнего далека читаю в их глазах надежду, что вернусь с чем-то поистине спасительным, Чем-то таким, что может предложить лишь фантастически богатая заокеанская страна. Я босиком, на мне короткие рваные штаны и майка, из которых давно вырос. Шлепая босыми ступнями по раскаленной пыли, я впервые в жизни чувствую на себе груз чужих ожиданий.
И вот там, в бараке, когда наконец подходит моя очередь выбирать в огромной развороченной груде кожи, металла, шерсти, пластмассы и полотна, резко пахнущей каким-то армейским дезинфицирующим средством, на глазах у изумленной комиссии, состоящей из делегатов районов и каких-то иностранных офицеров, я беру… кожаный авиашлем с очками и наушниками, похожий на водолазный. Само собой, тут же натягиваю его на голову и гордо выхожу на улицу. Раскинутые в стороны руки сразу превращаются в крылья, и я лечу, лечу! С пронзительным свистом пикирую и поливаю огнем вражеские цели. Моя улица кажется чужой сквозь очки неизвестного пилота «Спитфайера»…
Домочадцы заметили меня еще издали, потому что все это время простояли у ворот в ожидании моего возвращении. Увидели босоногого тощего мальчишку с рахитичными коленками и огромной диковинной головой инопланетянина, с упоением выписывающего виражи в полном восторге от своего выбора. Из всей массы сокровищ: гор шинелей, сапог, башмаков, галифе, парашютов, накидок, гимнастерок, плащей, пелерин, рюкзаков, свитеров и курток я безошибочно выбрал единственную совершенно бесполезную вещь — кожаный авиашлем.
Со мной не разговаривали целый месяц. Пустые стеклянные глазницы шлема укоризненно глядели со шкафа. И даже через десять лет после того события, когда нужда была уже давно забыта, мой дед, умерший в пятьдесят шестом, так и не смог простить мне этого первого свободного выбора в моей жизни. Более того: сомнения в моей нормальности, посеянные мною летом сорок шестого, всю жизнь мучили моих родственников и даже, кажется, просочились за пределы нашего дома — благодаря кожаному авиашлему на меня с подозрением смотрели все соседи, вся улица, весь Белград, все люди, меня знавшие… Тот давний выбор как будто предопределил и все мои последующие решения в жизни; из огромного разнообразия полезных вещей я всегда наверняка выберу самую никчемную, какую только можно себе представить! Вот и эта книжная лавка, где я случайно оказался, разве не подтверждает она мою органическую неспособность рассуждать здраво и думать о своей выгоде, как остальные?
Самое время для сакраментального «Мы должны»!
И, смотрите-ка, слово-призрак действительно произносится!
Мы должны принять меры!
Мы должны усилить бдительность!
Мы должны изменить концепцию!
Мы должны преодолеть недостатки!
Должны перехватить инициативу…
Должны приложить все силы!
Должны изменить…
Должны! Должны! Должны! Должны! Должны! Должны! Должны!
Это слово преследует меня с малых лет. Оно впивается мне в тело, подобно стрелам, пронзающим на картине Андреа Мантеньи святого Себастьяна, привязанного к столбу… (Черт бы побрал это никому не нужное образование, так и ждущее на кончике языка, чтобы опутать чувства в момент их оформления в слова сетью дурацких ассоциаций!) Почему не сказать просто: как иголки, которые рассерженная портниха яростно втыкает в игольницу, вымещая на ней свою злобу; или: «Я свихнусь от этого „мы должны“! Дай волю проклятому словечку, оно и облака в небе заставит ходить по струнке!» Но вот вместо старого Мантеньи на поле выбегает Рене Магритт и ловит ассоциации на лету: «мы должны!» — и поворачивают, и текут вспять реки и кровь в жилах, сталкиваются лбами разум и убеждения, сердце и любовь, послушные толпы смыкают бесконечные ряды: первый-второй, первый-второй, первый-второй, в колооооонну по двоооое, вперееееед маааарш! Это слово хочет командовать жизнью, насиловать, кастрировать, согнать в стадо и держать в повиновении, пощёлкивая кнутом; это вечное «должны» похоже на гудящий рой мошкары на бесконечно огромном и сильном теле, которое в начале прикидывается землёй, пашней, рекой, городом, деревьями или морем и миролюбиво поддаётся долженствованию, терпеливо выясняя, с кем имеет дело: с истинными затоками природы вещей или обыкновенными дилетантами, которые в случае ошибки лишь пожмут плечами и спокойно скажут, что, мол, сваляли дурака, что ж такого? — кажется, будто эта обманчиво-податливая и покорная жизнь, благосклонно позволяет людям месить себя, как им вздумается, и вот они, воодушевлённые кажущимися первыми победами, опьяненные легко достигнутыми успехами, начинают думать, что им сам чёрт не брат, что им всё по силам, и идут всё дальше, всегда дальше и дальше, до последних пределов терпения и разума, до того момента, пока жизнь, как большой и добродушный зверь, не стряхнёт их с себя, поднимаясь на ноги, фыркая и показывая зубы. Тогда начинаются катаклизмы, вздуваются спящие воды, приходят засушливые года. Четырьмя лютыми врагами земледелия становятся весна, лето, осень и зима! Народ косят эпидемии. Наступают экономические кризисы. Не выдерживают напора воды плотины водохранилищ, обрушиваются мосты, ещё вчера казавшиеся такими прочными и надежными. Взрываются космические ракеты, не успев вонзиться в пышные телеса облаков. От смога задыхаются дети тех, кто ещё недавно праздновал появление дымящих заводских труб как очередную трудовую победу… Ведь жизнь не подчиняется приказам, она ничего не должна, она или хочет, или не хочет, может или не может, любит или не любит, она отдается лишь тем, кто умеет найти к ней подход, тем, кто терпеливо разгадывает её тайны, и только сумевший приручить этого дикого, норовистого зверя будет с лихвой вознаграждён любовью и гармонией.
