19
Самое время для сакраментального «Мы должны»!
И, смотрите-ка, слово-призрак действительно произносится!
Мы должны принять меры!
Мы должны усилить бдительность!
Мы должны изменить концепцию!
Мы должны преодолеть недостатки!
Должны перехватить инициативу…
Должны приложить все силы!
Должны изменить…
Должны! Должны! Должны! Должны! Должны! Должны! Должны!
Это слово преследует меня с малых лет. Оно впивается мне в тело, подобно стрелам, пронзающим на картине Андреа Мантеньи святого Себастьяна, привязанного к столбу… (Черт бы побрал это никому не нужное образование, так и ждущее на кончике языка, чтобы опутать чувства в момент их оформления в слова сетью дурацких ассоциаций!) Почему не сказать просто: как иголки, которые рассерженная портниха яростно втыкает в игольницу, вымещая на ней свою злобу; или: «Я свихнусь от этого „мы должны“! Дай волю проклятому словечку, оно и облака в небе заставит ходить по струнке!» Но вот вместо старого Мантеньи на поле выбегает Рене Магритт и ловит ассоциации на лету: «мы должны!» — и поворачивают, и текут вспять реки и кровь в жилах, сталкиваются лбами разум и убеждения, сердце и любовь, послушные толпы смыкают бесконечные ряды: первый-второй, первый-второй, первый-второй, в колооооонну по двоооое, вперееееед маааарш! Это слово хочет командовать жизнью, насиловать, кастрировать, согнать в стадо и держать в повиновении, пощёлкивая кнутом; это вечное «должны» похоже на гудящий рой мошкары на бесконечно огромном и сильном теле, которое в начале прикидывается землёй, пашней, рекой, городом, деревьями или морем и миролюбиво поддаётся долженствованию, терпеливо выясняя, с кем имеет дело: с истинными затоками природы вещей или обыкновенными дилетантами, которые в случае ошибки лишь пожмут плечами и спокойно скажут, что, мол, сваляли дурака, что ж такого? — кажется, будто эта обманчиво-податливая и покорная жизнь, благосклонно позволяет людям месить себя, как им вздумается, и вот они, воодушевлённые кажущимися первыми победами, опьяненные легко достигнутыми успехами, начинают думать, что им сам чёрт не брат, что им всё по силам, и идут всё дальше, всегда дальше и дальше, до последних пределов терпения и разума, до того момента, пока жизнь, как большой и добродушный зверь, не стряхнёт их с себя, поднимаясь на ноги, фыркая и показывая зубы. Тогда начинаются катаклизмы, вздуваются спящие воды, приходят засушливые года. Четырьмя лютыми врагами земледелия становятся весна, лето, осень и зима! Народ косят эпидемии. Наступают экономические кризисы. Не выдерживают напора воды плотины водохранилищ, обрушиваются мосты, ещё вчера казавшиеся такими прочными и надежными. Взрываются космические ракеты, не успев вонзиться в пышные телеса облаков. От смога задыхаются дети тех, кто ещё недавно праздновал появление дымящих заводских труб как очередную трудовую победу… Ведь жизнь не подчиняется приказам, она ничего не должна, она или хочет, или не хочет, может или не может, любит или не любит, она отдается лишь тем, кто умеет найти к ней подход, тем, кто терпеливо разгадывает её тайны, и только сумевший приручить этого дикого, норовистого зверя будет с лихвой вознаграждён любовью и гармонией.
Мне же больше некуда бежать: «Мы должны!» набрасывает и на меня свою тонкую, неразрывную сеть, в которой я барахтаюсь, как пойманный дикий кролик. Слушая вполуха, что там они должны, отмечаю про себя: «Послать Лене „Кролик, беги!“ Джона Апдайка».
В лавку заходили:
некто, читающий Энциклопедию подряд, как роман. 3a два года он добрался до буквы Е. «Представляете, Педжа, — сообщает мне доверительно, — Йосиф Панчич обнаружил ель сербскую только в 1872 году в районе Заовины и Растиша в западной Сербии! Интересно, что её ближайшие сородичи растут в Японии, Корее и на острове Ситка в Северной Америке…»;
одна полнотелая мадам, каждое утро уводящая к себе домой по соседству какого-нибудь голодного студента. «Простите вы не знаете, что это за книга?» — всегда одинаково начинает она разговор. Выходя из лавки с очередной добычей, заговорщицки мне подмигивает. «Вы знаете, можете думать обо мне что хотите, но я обожаю таких мальчиков! — призналась она мне как-то, когда мы были одни. — Нет-нет, не думайте, в постели они ничем не лучше ваших ровесников, но что-то в них есть такое… Не знаю, как вам объяснить!»;
один известный критик, который приносит связки новых, непрочитанных книг, посылаемых ему авторами на рецензию. Я выплачиваю ему семьдесят процентов от их цены, и он доволен. Опуская в очередной раз свой груз на стол у кассы, он вздыхает и говорит: «Нация всё ещё пишет!»;
один отставной полковник, всегда покупающий одну и ту же книгу: сборник материалов о боевом пути части, в которой он служил, где на сто семидесятой странице напечатана его фотография;
один писатель, интересующийся, как покупают его роман;
одна пожилая дама, покупающая детские книжки для своих внуков, которые живут в шведском городе Лунце. Пока я их ей запаковываю, она о6язательно всплакнёт. В сентябре она подарила мне банку варенья из черешни с аккуратно выведенным латинским названием Prunus avium;
один спекулянт билетами в кино, который приносит кучу мелочи, чтобы поменять у меня на более крупные купюры;
одни тип, который спрашивает книги, ещё не вышедшие из печати;
ещё один, который приносит бутылку водки «Столичная», потому что не любит пить один;
одна девушка с льняными волосами, всегда покупающая только «Маленького принца» Антуана де Сент-Экзюпери;
мальчишки из ближайшей школы, сбегающие с уроков. Они забиваются в самый дальний и тёмный угол лавки, сидят на полу и читают комиксы в ожидании конца занятий;
постовой милиционер, пользующийся нашим туалетом;
некто, имеющий обыкновение сидеть и смотреть в пустоту;
два педераста, назначающие в нашей лавке свидания;
один поэт, который возмущается, что я не выставляю его сборника в витрине;
некто, каждый раз интересующийся, не спрашивал ли его кто-нибудь. Его никогда никто не спрашивает;
некто, ищущий писателя, который бы за него написал лучший роман всех времен о двух братьях. Один брат партизан, другой четник. Отец держит нейтралитет. В сорок третьем братья где-то в горах смотрят друг на друга сквозь прорезь прицела…
Дальнейший замысел он хранит в тайне, чтобы кто-нибудь не дай Бог не украл у него тему. Гонорар за книгу предлагает разделить поровну. Литераторы бегают от него, как чёрт от ладана;
некто, каждый день собирающий подписи под новой петицией. Того, кто отказывается поставить свою подпись, он тут же объявляет трусом, а то и полицейским агентом. Никто толком не знает, чем он занимается;
некто, заходящий в лавку, чтобы продолжить свой внутренний монолог, начатый еще утром: «…а вы посмотрите, что сделали с монастырями! Это же ужас! Но кого сегодня волнуют фрески?.. Да что там говорить!..» — и так далее. В другой раз он разглагольствует о политике: «…нет, нет, я больше в жизни не возьму в руки газету! Только нервы себе трепать! Добро бы, если б ещё можно было на что-то влиять, а то одно расстройство!»;
некто, собирающий пожертвования для бедных писателей, сидящих без работы. Этот всегда бывает навеселе;
одна особа, возвращающаяся то из Парижа, то из Рима, то из Лондона, то из Нью-Йорка. «Ну, что у нас нового?» — спрашивает она рассеянно и никогда не слушает ответа. Из её раскрытой сумочки пахнет заграничным благоденствием;
некто, всегда являющийся в тот момент, когда мы пьём кофе;
некто, появляющийся, только когда идёт дождь;
и другой, заглядывающий обычно накануне бурных политических событий; женщина, которая вечно спрашивает, не заняла ли она моё место. «Ну что вы, ради бога сидите, я люблю размять ноги!»;
некто, невозмутимо курящий гашиш и читающий книги о трансцендентальной медитации, которые, впрочем, не покупает;
и другой, часами разговаривающий с кем-то вполголоса по нашему телефону;
некто, всем рассказывающий о своих изобретениях. Сейчас он как раз разрабатывает надувное сиденье для унитаза: «Вы только подумайте, сколько часов человек проводит на унитазе! — объясняет он увлечённо. — Ведь это немалая часть жизни! Деревянные сиденья негигиеничны, они впитывают мочу и вечно влажные. Пластмассовые же часто ломаются в могут вас поранить. Единственное решение — надувное сиденье: оно удобно и отвечает всем требованиям гигиены. Вопрос лишь в способе накачки — ведь со временем оно будет сдуваться…» Мы предлагаем производить накачку непосредственно выхлопными газами. «Это интересно, очень интересно… — соглашается он. — Я подумаю!»;
одна манерная молодая особа в очках, со строгим выражением лица. Эта сидит и читает самые заумные сочинения, как то: истории религии и философии, эссе о герметизме и исследования по семиотике… Время от времени поднимает взгляд от книги и с укоризной смотрит на нас. Даже её молчание вызывает в нас смутное чувство какой-то вины. Уходит она, поджав губы, не прощаясь;
