— Нет! Нет! Бегите, мистер! Мистер, вы победили! Груша, помогите ему спастись!
Зажегся свет, но мы продолжали сидеть. Барти рыдал.
— Его посадят в тюрьму! Бедный мистер! Почему они такие вредные? Это нечестно! Нечестно!
— Барти, это просто закон кинематографа. — Большими пальцами Стэнли стер слезы с его щек. — Я согласен с тобой. Это глупо. Это не похоже на настоящую жизнь. Фильмы никогда на жизнь не похожи. По их правилам преступление не прибыльно.
Стэнли увез нас на пирс в Санта-Монике и накормил ужином у «Джека на берегу». На Сан-Ремо-Драйв мы вернулись уже в потемках, но в доме еще толпился народ. Я убежал в свою комнату. Барти — в свою. Я полежал на кровати. Пришла Мэри. Она сказала:
— Ты вот что запомни. Миссис Лотта очень любила мистера Нормана. У всех на глазах она в могилу прыгнула.
Потом она вышла и закрыла за собой дверь. Но не могла отгородить меня от звуков снизу: чьего-то смеха, невнятных голосов, бренчания кабинетного рояля.
1
Самые плохие новости Лотта всегда сообщала нам в спальне. Здесь мы узнали, что умер Норман, наш отец. Здесь четырьмя годами позже мы с Бартоном услышали, что наш дом на Сан-Ремо-Драйв придется продать. Думаю, я вернулся в него через тридцать лет для того, чтобы возместить урон, причиненный тем днем. Мы с женой спим в родительской спальне, а мои два сына занимают бывшие комнаты Бартона и мою — те, что обращены к бассейну. Даже Барти — во всяком случае, самая объемистая его часть — переехал сюда. В восьмидесятых годах, выкупив дом, я согласился принять фургон, загруженный коробками его рукописей, и поместить их в подвале. Время от времени я поддаюсь искушению слазить вниз и открыть одну из коробок. Кто знает? В конце концов, может статься, что Барти посвятил свою жизнь шедевру.
— Ты в своем уме? — вопрошает Марша, когда я начинаю раздумывать об этом вслух. — Это каракули деревенского идиота.
Она недовольна тем, что ее подвал превратился в хранилище его опусов. Я знаю, она предпочла бы предоставить его близнецам для игр — их возня наверху стала действовать нам на нервы. Я не рассказываю ей, как мы с Барти прятались там в грозу. Я беспокоился из-за топки — плюющегося огнем котла, большого, как тот, возле которого трудился Уильям Бендикс в «Косматой обезьяне». Взорвется он, если в дом ударит молния? Я держался от него подальше, а Барти в халате лежал на угольной пыли и при свете топки писал печатными буквами очередной рассказ
ДЖИНА УКУСИЛИ
Так, помню, называлась одна из его историй.
— Джим, — сказал я ему, — пишется с буквой М.
— Джин, — возразил он. — Ничего ты не знаешь. Джинги-джанги-Джин!
Настоящая неприятность произошла, когда он прочел этот рассказ вслух перед классом: «Однажды Джин пшёл в лес. Было темно. Джин увидел змею. Он испугалса. Он убежал. Джин сказал я болше не пойду в лес».
Ученики загалдели:
— Глупости!
— Все наврал!
— Ага! Сказал, что его укусили.
Барти стоял перед однокашниками, подбоченясь. Голубые глаза горели негодованием:
— Да. Его могли укусить!
В ответ — презрительное улюлюканье. Полагаю, недовольство слушателей имело эстетический характер: обещание высокой драмы, ужасной сцены осталось невыполненным. Они хотели вернуть билеты. Но в образности Барти была эстетика — только из-за своей двусмысленности, упора на алеаторику и произвол, короче, из-за своего постмодернизма далеко опередившая время. Даже зверь Джеймса в джунглях оставляет свою отметину, не укусив.
Миссис Фарулло, с орлиным носом и проволочными волосами, не поняла.
— Бартон, я думаю, тебе надо переменить название.
Бартон круто повернулся. Он бросился на учительницу. Теперь второклассники получили желанную сцену ужаса: автор вонзил зубы в ее предплечье и прокусил его до кости.
— У него столько фантазии, — сказала Лотта, услышав о его исключении.
Увы, оно оказалось далеко не последним, и в большинстве случаев дальнейшие были связаны с его писательством. Однажды Лотте и Норману пришлось вызволять одиннадцатилетнего писателя из тюрьмы. Барти в histoire à clef[34] описал, как красивый, светловолосый, голубоглазый герой и его собака Сэм забрались через окно в начальную школу «Каньон» и дотла сожгли половину учеников миссис Милтон огнеметом, а остальных скосили из пулемета. Самой миссис Милтон отрубили голову при помощи мачете. «Ну что, приятно, Эдит?» — спросил Берт, герой повести. На иллюстрации, которую Бартон пустил по рядам, Сэм слизывает капли крови, брызжущие из обнаженного торса учительницы, а ее голова, вполне узнаваемая, вплоть до двухсантиметровой бородавки на подбородке, говорит: «Ты геений, Берт! Настоящий геений!» Орфография никогда не была его сильной стороной.
— Помогите! — кричал он из-за решетки в камере после того, как уговорил полицейского поместить себя туда. — Меня посадят на электрический стул! Бззз, бззз, бззз: провода в голову.
— Барти, ты останешься здесь на ночь, — сказал Норман. — Я не могу собрать залог.
«Прошу тебя, Боже, — молился я, бывало, на коленях, сложив руки, как протестант. — В будущем году, когда он станет моего возраста, сделай его таким, как все». Но Бог оставался глух: и в будущем году, и во все последующие Барти продолжал идти своим особенным путем.
Норман не совсем шутил насчет залога. Его имя стало возникать в показаниях перед Комитетом палаты представителей по антиамериканской деятельности. Джек Уорнер включил его в список подрывных элементов, а затем, в начале 1952 года, Элиа Казан заявил, что он был чем-то вроде попутчика при «Групп тиэтр»[35]. В том же году, еще до сенсационного выступления Нормана перед Комитетом, его продюсерская компания влилась в организацию Хэла Уоллиса[36], и ему стали возвращать сценарии со все большим количеством поправок. В 1953 году Ли Кобб[37] — у которого девятилетний Норман одалживал скрипку для своих еженедельных уроков, — заявил, что Норман состоял в Коммунистическом союзе молодежи. Но еще до этого сердце у Нормана остановилось, как маятник под рукой, и машина, где он сидел за рулем, наш довоенный «паккард», переехала бордюр и врезалась в дерево.
Барти, по моему мнению, с тех пор был в трауре. Я не заблуждался насчет того, почему он всем говорит, что его фамилия не Якоби, а Уилсон. И почему, нацепив черные очки, с кукурузной трубкой в зубах, выставляет подбородок, как Макартур. Кажется, психологи называют это самоотождествлением с агрессором: лучше стать врагом, чем его жертвой; но думаю, Барти знал, что христиане воскресают и что старый генерал сдержит слово и вернется. К сожалению, республиканцы выбрали своим кандидатом другого генерала, и, когда овдовевшая Лотта устроила свой последний предвыборный прием — а при Рузвельте на них являлись все политики-демократы штата и даже республиканцы, такие, как Эрл Уоррен[38], — на этот раз приехали всего шестеро ее личных друзей.
Барти, все еще ученик средней школы «Эмерсон», нашел себе другого героя. Он сидел в заду класса, писал, а в конце урока истории встал и прочел написанное: «24 марта 1954 года мистер Стигелмейер сказал, что испанские конквистадоры нарочно использовали одеяла с оспой, чтобы заражать туземное население. Сказать такое о католическом народе — гораздо хуже того, что говорил герр Гитлер о евреях. Еще я располагаю доказательствами того, что 3 февраля 1954 года он сказал нам, что великий Христофор Колумб убивал индейцев на Эспаньоле и отправлял их в Испанию в рабство. Патриот не стал бы так говорить. Это антиамериканская деятельность. Мистер Стигелмейер, вы должны ответить: готовы вы или нет дать присягу в благонадежности?»
Учитель, вероятно, пытавшийся вообразить, как написано у Барти слово «конкистадор», стоял молча.
— Так я и знал! — вскричал обвинитель. — Вы коммунист. Подлый большевик!
Барти умудрился выступить с этим на всех уроках, даже на музыке и физкультуре, прежде чем Совет по образованию уведомил его родителей, что больше не допустит его в свои школы.
Лотта давно уже уволила наших садовников-японцев и Артура с Мэри, дворецкого и служанку. Остатки денег, припасенные для череды наставников Барти и психиатров, исчезли, когда самозваный француз, за которого она по оплошности вышла замуж, очистил ее счета. Наконец — я учился в последнем классе Университетской средней школы — она вызвала нас в спальню и объявила, что у нее нет иного выхода, как выставить наш дом на продажу.
На лбу у Барти между бровей задрожал красный валик.
— Это ты виновата! Нельзя было за него выходить! Я знал, что он жулик! И Сэмми ты убила!
Ошеломленная Лотта сказала:
