И юноша призывал отбросить все внутренние раздоры, объединиться в один лагерь, слиться всем партиям и группировкам, чтобы действовать во имя одной цели: выгнать империалистов, освободиться от их экономической и политической власти.
Непроглядной дождливой ночью Салах Башари шел на собрание в дом одного из своих товарищей в районе Шабра. Глаза его сверкали, сердце учащенно билось. Весь он был воплощением непокорной воли, стремящейся к борьбе. Салах очень торопился. Времени оставалось мало, а на собрание обещали прийти студенты, чтобы послушать, что будет говорить Салах о важной национальной проблеме.
Юноша с юга стремился просвещать умы, каких бы мучений и бед это ему ни стоило. А беды подстерегали его. Салах Башари не знал, что среди египтян имеются люди, занимающиеся фабрикацией лживых обвинений против демократов, люди, заточающие борцов в тюрьмы и преследующие их всеми средствами.
На медицинском факультете Салах Башари был известен как один из тех, кто выступает против империализма и его египетских приспешников, и об этом узнали шпионы из политической полиции. Начальник тайной полиции приказал следить за Салахом Башари и следовать за ним всюду, куда бы он ни пошел.
И вот темной ночью в январе 1949 года на юношу, когда он шел на собрание, набросились агенты политической полиции. Они окружили его и стали зверски избивать, пока по лицу не потекла кровь.
Салах не мог понять, что было причиной нападения. Он безуспешно пытался защищаться от ударов и пинков, пробовал кричать, но его продолжали нещадно избивать.
Один из полицейских крикнул, толкая его перед собой:
— Ступай, ты, преступник!
И юноша пошел, еле передвигая ноги. Лицо его было разбито, и по подбородку стекала кровь.
Избитого, его привели в полицейский участок.
В камере Салах повалился на пол. Было ясно, что те, кто на него напал, избил и посадил в тюрьму, — враги египетского народа, враги освобождения.
Вся вина Салаха Башари заключалась в том, что он понял сущность империализма и покусился на него, в том, что он призывал к объединению всех сил народа в единый фронт, что он забыл о бывшем короле Фаруке, главаре банды, помогавшей англичанам обосноваться в Нильской долине. Салах выступил против продажной системы, созданной Фаруком для уничтожения демократии.
На следующее утро Салах Башари предстал перед военным трибуналом, но он решительно заявил, что трибунал не имеет права судить его за идеи.
После этого Башари отправили в провинциальную тюрьму. Там он пробыл многие дни среди воров и убийц, ничего не требуя, потому что гордость была частью его души. Его били в грудь прикладами винтовок, но он скрывал свою боль и не выдавал ее никому. Салах думал только об одном — об оккупированной долине Нила.
Грубые лица, ободранные руки, грязные ноги, громкие крики — сборище тех, кого общество называет чернью, все время находилось перед глазами Салаха, и ему хотелось обнять их, эти жертвы прогнившего режима. Он говорил себе: «Несчастные! Никто из них не виноват в своем невежестве и в своей нищете. Настоящие виновники — это агенты империализма, которые стремятся распространить в народе невежество, нищету и толкают людей на гибельный путь. Только поэтому люди нищенствуют, воруют, занимаются развратом и убивают».
Потом Салаха перевели в центральную тюрьму. Его обвиняли в распространении листовок, но он утверждал, что не делал этого. Тогда агенты политической полиции показали ему листовки и заявили, что он нес их с собой.
В камере центральной тюрьмы Салах Башари находился шесть месяцев без суда. По ночам он видел во сне долину Нила, освобожденную от власти англичан, и египтян, получивших право на жизнь, достойную человека. Но эти сны внезапно прерывались окриком тюремщика или звуками его шагов.
Наконец Салаха привезли в военную прокуратуру. Он крикнул из-за решетки:
— Я требую гражданского суда, тем более, что меня обвиняют за мои взгляды. Я не воровал, не разрушал, не совершил убийства. Я требую гражданского суда и не буду разговаривать с вами.
Сказав это, Салах Башари не проронил более ни слова и не ответил ни на один вопрос.
Когда со своего места поднялся защитник обвиняемого, Салах крикнул ему в лицо:
— Я не приму твоей защиты и, если ты попытаешься меня защищать, буду считать тебя агентом политической полиции!
После этого солдаты увели сопротивлявшегося Салаха из зала суда и председатель приговорил его к трем годам тюрьмы.
Его снова бросили в угрюмую, темную, холодную камеру с железными решетками, обрекли на мучения и кошмары, наполненные призраками и картинами смерти.
Юноша с юга был изможден, не мог переносить холод и через три дня после объявления приговора заболел.
За неделю он завял и сник, как угасающее солнце, как дотлевающее дерево, как вянущее и желтеющее растение.
Тюремный устав разрешал политическим заключенным покидать камеры и ходить по тюрьме в течение часа. В этот час заключенные посещали больного Салаха Башари. Их возмущение усиливалось день ото дня, потому что с каждым часом Салах становился все слабее. Было ясно, что он умирает.
Негодование заключенных достигло предела, и тюремный врач дал распоряжение перевести Салаха в больницу.
Директор тюрьмы просил у политической полиции разрешения выполнить распоряжение врача, но ему ответили отказом. Наконец, когда Салах был уже при смерти, его перевели в больницу для каторжан. К этому времени он превратился в скелет, но патриотические мечты все еще жили в нем.
В свои последние часы Салах вспоминал, как выстукивали колеса поезда, везшего его в Каир: «Колониализм… колониализм… колониализм…» Он бормотал отрывочные слова: «Держитесь вместе… Долой империализм… Прежде всего…» Но ему уже трудно было говорить, кровь шла у Салаха горлом.
Через несколько дней он умер.
Едва было получено сообщение о смерти Салаха Башари, как вся долина Нила заволновалась. Во все ответственные учреждения посыпались петиции и телеграммы протеста против притеснений. Молодежь университета потребовала, чтобы похороны были открытыми, и правительству это требование пришлось удовлетворить.
День похорон Салаха Башари был похож на день страшного суда. От дома суданских студентов в Каире гроб провожали двадцать тысяч египтян, сердца которых горели гневом и болью, а глаза наполнялись слезами. В Судане его оплакивали тысячи демократов.
Такова история мученика за свободу, юноши с юга, Салаха Башари. Он и сейчас живет в сердцах египтян как вечный символ борьбы, вестник свободы в священной долине Нила.
Перевод Л. Скрябиной
Мой взгляд погружался в непроглядную тьму, надвинувшуюся со всех сторон. Я ничего не видел в двух шагах от себя. Откуда-то доносилось странное завывание. Меня охватил ужас — я не понимал, что ожидало меня в этой кромешной мгле.
Внезапно во мраке раздался звук трубы, который все нарастал. При возникновении этого звука пелена вокруг меня начала исчезать. При свете лучей, идущих с горизонта подобно огненным снопам, я увидел, что нахожусь на большой безлюдной площади, на черной потрескавшейся земле с небом кровавого цвета над ней. А звук трубы все ширился, подобно призыву.
Мне захотелось узнать, откуда исходит этот звук, я закрыл глаза, вновь открыл их — и вдруг перед моим взором предстало множество лиц египтян: различные лица, прижавшиеся друг к другу, исчезающие и появляющиеся вновь, хмурые и сумрачные, угрюмые и гневные, плачущие, жалующиеся, лица с различными чертами: одно с широким лбом, другое с узким, одно с гневными глазами, другое с умоляющими.
Все эти лица обливались потом и выражали страдание.
До моего слуха доносились крики и вопли, исходящие из самого сердца, рыдания женщин, плач детей, горестные вздохи и голоса прощающихся, полные слез и отчаяния. Слышались взволнованные возгласы:
— Это грех… мы не хотим… не хотим…
Мной овладело недоумение, я ничего не понимал. Потом я почувствовал, что грудь моя стала подобна недрам пылающего вулкана, и я едва не задохнулся от дыма. Меня объял ужас. Я снова закрыл глаза, а затем открыл их. Кругом было безлюдно, лица исчезли, голоса замолкли.
Я окинул взором унылое пространство вокруг себя и обнаружил, что стою на перекрестке четырех дорог.
И вновь раздался протяжный и нарастающий звук трубы.
Я испугался, что, если останусь на месте, опять появятся эти лица и мои уши услышат крики и вопли. Я побежал прочь и бежал по дороге, лежащей передо мной, до тех пор, пока не выбился из сил; тогда я упал на обочину дороги, жадно глотая воздух и вытирая рукой выступивший на лбу пот.
Неподалеку росло большое дерево, и я расположился на отдых в его густой тени. Вокруг расстилались зеленые поля. Когда я проснулся, то увидел на соседнем поле работающих феллахов: один пахал землю, второй сеял хлеб, третий вращал скрипящую сакию — оросительное колесо, четвертый собирал плоды, пятый поливал сухие всходы, жаждущие влаги, и все они работали во имя жизни, работали для того, чтобы дать людям пищу. И снова раздался протяжный и нарастающий звук трубы.
