Я убрал левую руку под стол, а правой взял ложку так, чтоб не особенно выставлять напоказ свои самые безобразные — большой и указательный — пальцы… Хм, человек физического труда.
— Нет, Вэл, ты в данном случае не прав, — перебил моего шефа Влад. — Это, понимаешь, разные вещи. Ну, я занимаюсь джинсами, это основное. А здесь, — он ворохнул стопку бумаг, — по ходу, из ничего, считай, можно баксят не хилых сделать. Чего упускать момент?
— Да тебе легко говорить, — вступил и Макс, — у тебя целая сеть, точки повсюду. Тебе, ясно, хватает. А у меня один магазин, да и тот… Восемь лимонов долга только за аренду. Хоть его погасить с помощью унитазов этих — и то ништяк. Положение у меня сам знаешь какое.
Володька усмехнулся:
— Профиль надо менять. Кому твой экстрим нужен? Сотне тинейджеров прыщеватых, да у них денег нет. Купят раз в год бандану за чирик — и рады…
— Я не только из-за коммерции экстримом торгую, — загорячился Макс. — У меня симпатии, принципы…
— А-а, симпатии. — Володька, сморщившись, поставил на пустую тарелку из-под борща тарелку с бифштексами и пюре, как делали мы когда-то в школьной столовой. — В трубу вылетишь со своими симпатиями, вот и все.
Некоторое время ребята молча, с серьезным видом наблюдали, как Володька поедает второе, чего-то словно бы ждали. Джон наконец не выдержал:
— Ну так ты нам поможешь дело сделать или как? Мы тоже в долгу не останемся.
— Попытаюсь, — отламывая вилкой кусок мяса, кивнул Володька. — Поспрашиваю кое-кого. Но твердо не обещаю.
— За шесть штук грина. Можно больше.
— Хм…
— И слышь, Вэл, желательно побыстрее. А то этот… он ведь тоже ищет. Мы б хоть сегодня купили, только куда везти такую гору…
— Погоди! — перебил, аж привстал Влад. — Слушай, Вэл, а может, к тебе пока, на склад? У тебя ж там хоромы…
И Володька тоже вспыхнул, точно защищаясь, выставил руку:
— Там сейчас под завязку — не протолкнуться. И речи нет! Только сегодня фура пришла, Ромка вон, — в голосе его появилось чуть ли не сострадание, — разгружать замучился.
Ребята непонимающе глянули на меня (дескать, при чем здесь какой-то Ромка) и снова повернулись к Володьке. Джон, постукивая о столешницу, выровнял пачку бумаг.
— Документы возьмешь показать?
— Пока не надо, — мотнул головой Володька. — Если наклюнется что, созвонимся.
— О’кей…
Перетаскивая коробки с обувью из «мерседеса» в свою «девятку», Макс заметил:
— Не бережешь ты, Вэл, тачку. Я б такую…
— В музей поставил, — досказал хозяин «мерса» и объяснил: — Пускай вкалывает, как и я. Как там? Машина — это не роскошь, а средство передвижения.
Макс невесело пошутил:
— Может, поменяемся тогда? Моя неплохо пока бегает, а корбобок в нее влазит даже больше. А?
Джон и Влад дружно, но тоже без веселости хохотнули. Володька отмолчался.
Попрощавшись и договорившись встретиться вечером в клубе «У Клео», мы с Володькой отправились по магазинам и рыночкам собирать деньги. Шеф знакомил меня с продавцами и товароведами, видимо, готовя к тому, чтоб вскоре я заменил его в этом деле; пока еще не всерьез показывал, как считать выручку, сверяя ее с цифрами в накладных, как заполнять бумаги, где ставить подпись… Затем мы побывали в однокомнатке на улице Харченко, которую Володька купил года два назад и теперь держал про запас, собираясь выкупить ту, на Приморской. А в этой, по всей видимости, предстояло жить теперь мне.
Квартира сразу показалась мне неплохой, хотя была захламлена, с выцветшими обоями и старой мебелью. На вещах лежал толстенный слой пыли, а шторы были темные, будто траурные занавеси. Но ничего, наведу порядок, главное — метро совсем близко, пять минут прогулочным шагом.
Поужинав в кабачке где-то в центре (из окна виднелась золоченая игла Петропавловки), мы рванули в клуб — отдыхать… Правда, не обошлось без накладок: Володька вдруг заметил, что я в кроссовках, ругнулся и круто, аж колеса завизжали, развернул машину. Я испугался:
— Что такое?
— Что-что… Не пускают в «Клео» в спортивном… Сейчас на склад завернем, обуем тебя по-человечески.
Я готов был вспылить от этого оскорбительного «по-человечески», ведь мои кроссовки, которыми втайне гордился, стоили триста пятьдесят тысяч и выглядели очень даже симпатично… Но я промолчал, просто отвернулся от Володьки и стал смотреть в окно.
«Ничего, — успокаивал я себя, — это только начало, в начале всегда неловкость, спешка, хлопоты. Все устаканится, войдет в колею».
3
Хоть я и продолжал работать руками — возня с коробками была основным моим занятием, — но вскоре начали сползать мозоли. Толстая, желтовато-темная кожа отслаивалась большими пластами и напоминала кусочки пластмассы. Она отслаивалась повсюду — и с ладоней, и с пальцев, даже с запястий. Я подолгу царапал руки, ковырял мозоли, отщипывал их… Я мог заниматься этим часами, забывая обо всем другом, тем более что видел преображение — под отмершей кожей появилась новая, тонкая, розовенькая, как у младенца…
Как я и предполагал, после нескольких хаотических дней привыкания установился устраивающий меня распорядок жизни. Я просыпался около девяти утра под тарахтенье будильника, не спеша пил кофе, съедал парочку бутербродов с маслом или ветчиной, заодно смотрел телевизор. Что-нибудь развлекательное — клипы по МТV или телеигру, — а потом ехал на работу.
Володька обычно уже был там. Обзванивал оптовых покупателей или своих продавцов, что-то высчитывал на компьютере. Раз в неделю, по средам, приходила бухгалтерша, полная, с простым лицом, но умными глазами женщина лет пятидесяти, немногословная и серьезная, как большинство петербуржек. Вместе с Володькой они уединялись в офисе, я же по просьбе-приказу хозяина шел покурить во двор или выпить в соседнем кафе бутылочку «Невского».
Поначалу мне больше нравился двор. Пустынный прямоугольник, окруженный грязно-желтыми стенами почти без окон, за которыми кипела торговля нескольких десятков магазинов, лавочек Никольского двора… С парадной стороны он был еще более-менее сносен, хотя и там местами откровенно разваливался, со двора же Никольский разваливался уже давно, может, десять, а может, и пятьдесят лет…
Сидя на пластмассовом ящике из-под кока-колы, подымливая сигаретой, я ожидал, что вот-вот здание рухнет окончательно, рассыплется крошевом вечно сырых кирпичей, ржавая жесть крыш превратится в рыжеватую пыль. Ведь давно пора: стены держатся каким-то чудом, а чудо, как известно, не может быть долгим.
Но каждый раз я обманывался — чудо продолжалось, стены не рассыпались, дырявые листы железа даже в самый свирепый ветер, угрожающе трепеща и вызванивая какую-то судорожную мелодию, все же держались за крышу истершимися, источенными гвоздями, не улетали, не падали вниз… И весь город держался на чуде, держался каким-нибудь последним гвоздем, полусгнившей подпоркой, единственным не до конца разъеденным влагой кирпичом.
Я даже проводил маленький эксперимент, чтоб увериться в чуде. Оказавшись возле Казанского собора, я царапал ногтем то одну, то другую колонну, и на них тут же оставался след-борозда от моего ногтя, а на ногте — мукба мягкого камня. Но наверняка этот камень, похожий на грязный мел, будет мякнуть еще сотни лет, и не исключено, что никогда не размякнет до такой степени, чтоб превратиться в кучу трухи… Где-нибудь в районе Малой Охты или на Крестовском острове я соступал с асфальтового тротуара на газон и тут же начинал увязать в прикрытом бледно-зеленой травой болотце, в мои туфли готова была втечь холодная жижа, и я отпрыгивал обратно на твердость асфальта и с изумлением смотрел на девятиэтажный (в Малой Охте) или пятиэтажный (на Крестовском) дом, что спокойно стоял посреди болотца и не думал в него погружаться. Чудо!..
Или взять метро. Когда я узнал, что перегон между «Лесной» и «Площадью мужества» затопило, то решил: вот и началось, сейчас одно за другим будет постепенно гибнуть все, захлебнется в жиже, сгинет, порастет бледно-зеленой болотной травкой, будто и не было. Но перегон запечатали бетоном, и гибель остановилась, жизнь пошла своим чередом. Автобусы привозили пассажиров с «Площади мужества», чтоб они могли ехать дальше в метро, и забирали с «Лесной» тех, кому нужно было дальше по Четвертой линии. Перед тем как спуститься вниз, люди неторопливо перекуривали под козырьком станции, угрожающе провисшем, и, кажется, совсем не боялись, что он может рухнуть на них, хотя с неделю назад такой же точно козырек обвалился на «Сенной», покалечив кого-то и даже убив… Да вообще-то стоило ли бояться? — тогда приходилось бы бояться всего — каждого здания, каждого лепного узора на фасаде, каждой истресканной статуи, каждой вывески и рекламного щита, ненадежно прикрепленных к рыхлым стенам. Ведь все ненадежно, рыхло, изъедено ржавчиной, солью, временем…
