Одно время я подумывал с ними разделаться. Сновал туда-сюда по дому на Клоккервейен и воображал, как пристрелю обоих, засуну трупы в пластиковые мешки, отвезу на озеро и утоплю. Но ничего такого я не сделал. Не тронул их ни в тот раз, когда нечаянно застукал в «Бельвю», ни после. В гостиницу я заехал за бездельником, который проживал там щедротами социального ведомства. И вот иду я по коридору и вижу: дверь одного из номеров открывается, и выходит оттуда Сив, а за ней — Финн, на ходу надевает куртку и целует Сив. Она оборачивается и видит меня. Я стою перед ней, зажав в зубах ручку. Они даже не пытались оправдаться. Сив сползла по стене на пол и заплакала. Финн стоял, с гипсовой улыбкой глядя на меня, куртку он надеть как следует не успел. Думал, наверно, я что-нибудь сделаю. Но я не из таких. Я вышел в холл и сел у стола, разглядывая стены, где висели пейзажи с водопадами, елями и плетнями. Финн притащился следом, попробовал что-то сказать, я не двигался, не смотрел на него. Упустил свой шанс. Финн тихо исчез. Через минуту-другую явилась Сив. Я мог бы ударить ее, но какой смысл? Разве что-нибудь изменится? Тошно было видеть ее испуганное, зареванное лицо. Она отлично знала, что наделала, и тем не менее все ближайшие дни безостановочно плакала и просила прощения. Пыталась разжалобить меня смирением, даже в ту минуту, когда стояла с чемоданами в руках, — ни дать ни взять жертва неподвластных ей сил. Я выставил ее за дверь, но злорадства не испытал.
В последнее время она опять начала названивать по телефону и заходить ко мне. Я знал, чего она добивается. Финн сбежал. Она осталась одна. И в Хёугере было уже не так уютно. Я бросил фотографию в шкаф, закрыл дверцу, убрал газеты и краски. Духу не хватило выкинуть снимок. Я опять слазил в шкаф, достал маленькую бутылочку бренди, хлебнул добрый глоток. Потом прошел в спальню. Полдвенадцатого уже. Я открыл окно, зажег свет, глянул на улицу, спрашивая себя, когда же это кончится. Меня бросило в холодный пот, ладони взмокли, я твердил себе, что ничего страшного не случилось.
Около двенадцати я надел куртку и опять двинул в город, точнее — в «Эйвинн». Это кафе располагалось к югу от центра, возле шоссе. Простенькое, скромное заведение. Я уже бывал там несколько раз.
Дул порывистый ветер, швыряя в лицо струи дождя, но было тепло. Я остановился, подумал, что наверняка пожалею, но все-таки зашагал дальше. Повернул за угол, увидал освещенные окна, а немного погодя уже входил в кафе, смахивая с куртки капли дождя. В зале было человек пять-шесть. Она стояла за стойкой, улыбалась мне навстречу. Я сел и взял кружку пива.
Четверть часа спустя она хлопнула в ладоши и объявила, что пора закрывать. Посетители, собрав вещички, потянулись к выходу.
Она навела порядок, вытерла столы, погасила свет. Мы вышли на улицу. Ветер еще усилился, так и норовил вывернуть наизнанку ее зонтик. Я отдал ей свой дождевик.
В центре ни души. Пустые, мокрые от дождя улицы.
Она старше меня и не сказать чтоб красавица, зато милая и уютная, к тому же ей нужен друг. Думаю, я не худший из тех, кого она приводила к себе домой. Да и она тоже не худшая из тех, с кем я имел дело. Честно говоря, их по пальцам перечтешь. Но она мне нравилась. С ней было хорошо.
Жила она возле Мёллы, в старом рабочем районе.
— Что с тобой сегодня? — спросила она.
— Да ничего особенного.
Мы свернули на Балдерс-вей.
— О ком ты думаешь? — опять спросила она.
— Ни о ком.
Она посмотрела на меня. Лицо у нее небольшое, круглое.
— Наверно, не стоит нам этого делать.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, не стоит идти ко мне.
Я обнял ее за плечи.
— Почему?
— Все дело в тебе, — сказала она, крепко сжав мой локоть. — Только не придавай этому большого значения.
— Чем нынешний вечер такой особенный?
Я остановился. Чуть дальше по улице, прислонясь к трансформаторной будке, стояла девчонка в красной джинсовой куртке. Я присмотрелся. Нина Йёрстад. Она меня не заметила. Раньше я никогда ее тут не видел. Тем более в такую поздноту — без малого в час ночи.
— Нина! — окликнул я и направился к ней.
Увидев меня, она поспешно отошла от будки.
— Что ты здесь делаешь? — крикнул я.
Нина побежала прочь, то и дело оглядываясь. Я бросился вдогонку. Она исчезла в боковом переулке. Я пересек мостовую, но в переулке никого не было, она исчезла.
Грета жаловалась, Роберт, мол, злобится на Нину, потому как думает, что в Мелхусе она с кем-то встречается, а ему не по душе, что она хороводится с девчонками и парнями своего возраста, ходит в кино или в «Макдоналдс». Он требует, чтобы Грета запретила Нине шастать по ночам, после одиннадцати она должна быть дома. Нет ли у Роберта каких сомнительных намерений, подумал я тогда. Но, так или иначе, это не объясняет, что Нине понадобилось в Мёлле. Ей тут совершенно нечего делать. Репутация у этого района не из лучших, если Мёллу вообще можно назвать районом.
Я вернулся к своей спутнице.
— Кто это был? — спросила она.
— Девчонка, за которой не мешает присмотреть.
— Она и раньше тут бывала. Среди ночи.
— Одна? Или с кем-нибудь?
— Одна вроде бы. А в чем дело-то?
— Я и сам плохо понимаю.
Я взял щуку под жабры, затащил в лодку, а потом и на берег выволок. Она разевала пасть и сипло шипела. Достав нож, я сел на щуку верхом, приставил острие к твердокаменному хрящу между глаз и хватил кулаком по рукоятке. Щука выгнулась дугой, несколько раз дернулась и обмякла. Я вырвал нож, встал, сходил за безменом, прицепил рыбину к крюку и поднял.
— Десять с половиной кило!
Юнни, сидя на прибрежных камнях, пристально наблюдал за происходящим. Здоровенная щука, вторая по величине из пойманных здесь; первая, которую он поймал шестилетним мальчонкой, весила целых двенадцать с половиной кило. Строго говоря, ее тоже поймал не он. Нынешняя плавала в заводи возле берега, вертелась так и этак, ровно хворая. Я взял удочку, забросил блесну, повел — она и цапнула крючок. Удилище я передал Юнни, сказал, что добыча его, вдобавок вон какая громадная! Он подхватил рыбу за жабры, поднял и заковылял к дому. А я зачалил лодку и пошел следом, не сомневаясь, что в щуке полно всякой дряни. У меня не было ни малейшего желания торчать на кухне, срезать филе и пропускать через мясорубку. Я дотащился до крыльца, где со щукой в руках стоял Юнни, пытаясь задом открыть дверь. Я сам открыл ее.
— Скажи, что щуку поймал ты. Положи ее на кухонный стол, — распорядился я, снимая сапоги.
С радостной улыбкой он поволок добычу на кухню. Я стоял в сенях, глядя на черный выключатель. Потом повернул его — раз, другой, третий. Когда он поворачивался, внутри что-то щелкало. Обычно, когда я приходил домой и, повернув выключатель, зажигал свет, меня охватывало приятное чувство, но сегодня было иначе, сегодня и выключатель, и лампа наводили тоску. Я прошел в переднюю, бросил на пол сумку с рыбацкими причиндалами, заглянул в гостиную. Мамаша что-то писала, склонившись над столом. Она вздрогнула, прикрыла листок локтем и поинтересовалась:
— Ну, как улов?
— Юнни поймал щуку.
— Неужто опять щуку? — заволновалась она.
Мать не выносила рыбный запах, слизь и потроха, плавающие в мойке. Пока рыба не вычищена и не разделана, она наотрез отказывалась к ней прикасаться, а уж вонючей десятикилограммовой щуке в доме вообще не место.
— Что пишешь? — спросил я.
— Так, письмо.
— Кому?
— Подруге.
— Подруге? Ну-ну, — пробормотал я.
Она выпрямилась, посмотрела на меня.
— Юнни ждет на кухне, — сказал я и вышел из гостиной.
Нина, стоя в дверях, наблюдала, как Юнни чистит рыбину под струей воды. А ведь чем дольше щуку промываешь, тем больше слизи, но для Юнни это без разницы, он хоть целый день может чистить.
— Это Юнни ее поймал? — спросила Нина.
Я кивнул. Она прошла к рабочему столу.
— Давай поглядим, что она слопала напоследок! — Нина взяла длинный нож.
Я сбежал оттуда, вновь задержался на пороге гостиной. Мать по-прежнему писала. Потом подняла ручку, черкнула внизу страницы свое имя. Взяла конверт, сунула в него исписанный лист и запечатала.
— Вот так! — Она встала и направилась на кухню.
Господи, да пускай пишет кому угодно, только бы не в «Курьер», думал я. Последнее ее письмо в редакцию напечатали под заголовком «Король не улыбался», а накропала она его после визита в Мелхус короля Харалда, который открывал Дорожный музей. Когда король перерезал ленточку и произнес речь, мать, ясное дело, торчала на площади перед музеем. Но в заметке ни о музее, ни о торжественной церемонии, ни о людях, которые там выступали, не было ни слова. Мать критиковала короля Харалда. Она считала, что нынешний наш король не чета прежнему. Улаф V, старый король, всегда держал в запасе улыбку. А вот новый, Харалд то есть, почти никогда не улыбался. Лицо у него угрюмое, неприветливое, на вид чуть ли не всегда усталое, больное. Стало быть, Норвегия заполучила кислого, недовольного короля. А кому такой нужен? И мамаша моя предлагала: раз мы живем в демократическом обществе, то король должен поступить как другие «представители». Пускай пройдет курс улыбок и «таким образом вернет себе уважение и восхищение нации». После этого я целую неделю носа в город не казал. Потому как знал, что народ читает ее опусы и хохочет до слез, а журналюга, который печатает мамашины бредни, делает это нарочно, из ехидства. Но говорить ей без толку. Свои заметки она вырезала (о чем бы ни шла речь — о скверно покрашенных домах или о бесконечных дорожных работах) и вклеивала в папку. Что ж, вся надежда, что она вправду писала подруге, хотя это не более вероятно, чем появление Тросета об руку с обалденной красоткой.
