К седьмому иннингу жара спала настолько, что можно было попробовать заснуть. Бобы и горох уже все были очищены. Спруилы убрались и утихомирились. Все мы здорово выдохлись за день, а «Кардиналз» все равно ничего уже не светило. Так что можно было спокойно плюнуть на этот матч.
Когда мама засунула меня в постель и мы прочитали вечернюю молитву, я тут же спихнул с себя простыню, чтобы легче было дышать. Я лежал и слушал скрипучий хор сверчков, перекликавшихся через поле. Летом они каждый вечер пели нам свои серенады, если не было дождя. Потом издали донесся чей-то голос — кто-то из Спруилов еще бродил возле грузовика, вероятно, это Хэнк возился в вещах в поисках еще одной галеты.
В общей комнате на окне у нас стоял большой вентилятор. Теоретически он должен был высасывать из всего дома горячий воздух и выгонять его на задний двор. На самом же деле пользы от него было мало — какая-нибудь из дверей неизменно закрывалась или даже захлопывалась потоком воздуха, перекрывая воздуху проход, и оставалось только валяться в собственном поту и ждать, пока заснешь. Иногда ветер с улицы задувал прямо в этот вентилятор и горячий воздух скапливался в общей комнате, а потом растекался по всему дому, угрожая нам удушьем. Вентилятор часто ломался — но это было одно из самых любимых приобретений Паппи, и он им неимоверно гордился. А нам было хорошо известно, что только в двух из всех семей прихожан нашей церкви имеется такая роскошь.
В ту ночь вентилятор случайно работал.
Лежа в постели Рики и слушая сверчков, радуясь малейшим шевелениям вязкого жаркого воздуха, овевавшим тело при своем продвижении в сторону общей комнаты, я перенесся мыслями в Корею, которую вообще-то совсем не желал увидеть. Отец о войне никогда ничего мне не рассказывал. Ни одним намеком не упоминал. Конечно, были разговоры о славных приключениях отца Паппи и его победах в Гражданскую войну, но когда дело доходило до войн нынешнего столетия, от отца не много можно было услышать. А я хотел знать, скольких врагов он застрелил. И сколько битв выиграл. Я хотел увидеть его боевые шрамы. И задать ему тысячи вопросов.
— Никогда ничего не спрашивай о войне, — не раз предупреждала меня мама. — Слишком страшная это штука.
И вот теперь Рики был в Корее. Шел снег, когда он в феврале уезжал от нас, — это было на третий день после его девятнадцатилетия. В Корее тоже было холодно. Это я узнал из передачи по радио. Мне-то здесь, в его постели, было тепло и безопасно, а он сейчас сидел в траншее и стрелял, и в него тоже стреляли.
Что будет, если он не вернется?
Этим вопросом я мучился каждый вечер. Я думал о том, что он погибнет, и начинал плакать. Мне не нужна была его постель. Мне не нужна была его комната. Я хотел, чтобы Рики вернулся домой, чтобы мы опять играли в бейсбол, обегали базы на нашем переднем дворе, бросали мяч в стену амбара и вместе удили рыбу в Сент-Франсис-Ривер. Для меня он был скорее старшим братом, чем дядей.
А ребят там убивали, очень многих. Мы молились за них в церкви. В школе все время шли разговоры о войне. В данное время Рики был единственным из всего Блэк-Оука, кто попал в Корею, и это окружало нас, Чандлеров, каким-то странным почетом и уважением, на которое лично мне было наплевать.
— Письма от Рики были? — это был самый обычный вопрос, которым нас встречали всякий раз, когда мы появлялись в городе.
Были или не были, значения не имело. Наши соседи просто пытались выглядеть заботливыми и сочувствующими. Отец всегда отвечал вполне вежливо, а Бабка и мама даже задерживались на несколько минут — поговорить о его последнем письме.
А я всегда отвечал одно и то же:
— Ага, были. Он скоро вернется.
Сразу после завтрака я спустился вслед за Бабкой с крыльца, и мы пошли через передний двор. Она двигалась очень целенаправленно, прямо-таки Доктор Бабка, совершающая ранний утренний обход и страшно довольная тем, что в ее полном распоряжении оказался настоящий, действительно больной пациент.
Спруилы сгрудились возле своего импровизированного стола и быстро поглощали пищу. Ленивый взгляд Трота немедленно оживился, когда Бабка произнесла «Доброе утро» и направилась прямо к нему.
— Ну, как Трот? — спросила она.
— Гораздо лучше, — сказала миссис Спруил.
— Да просто отлично, — сказал мистер Спруил.
Бабка пощупала Троту лоб.
— Температура была? — спросила она.
Трот отчаянно замотал головой. Конечно, вчера ведь никакой температуры не было, откуда ей взяться сегодня?
— Голова не болит?
Трот явно не очень-то знал, что это такое, равно как и остальные Спруилы. Думаю, что он всегда, всю свою жизнь, был больной на голову…
Тут мистер Спруил сам занялся Тротом, вытерев ему рукой рот и смахнув каплю сладкого сорго с губы.
— Мы думаем взять его с собой в поле. Усадим в тени, под прицепом.
— Если натянет облака, он тоже сможет собирать хлопок, — добавила миссис Спруил. Было ясно, что Спруилы уже все решили насчет Трота.
Черт бы вас всех побрал, подумал я.
Рики в свое время научил меня нескольким ругательствам. Обычно я практиковался в их применении в лесу, возле реки, а потом молился, прося отпущения грехов.
А я-то уже предвкушал еще один день безделья во дворе в тени деревьев, присматривая за Тротом, играя в бейсбол и вообще наслаждаясь жизнью.
— Может быть, — сказала Бабка, раздвигая Троту веки большим и указательным пальцами и изучая его широко раскрытый глаз. Трот испуганно косился на нее вторым глазом. — Ну ладно, я все равно буду поблизости, — сказала Бабка, явно разочарованная.
За завтраком я слышал, как она сказала маме, что, по ее мнению, самым лучшим лекарством в данном случае будет хорошая порция касторового масла с лимоном и отваром какого-то черного растения, которое она выращивала на подоконнике. Я даже жевать перестал, когда это услышал. Это было ее старое средство на самый крайний случай, она его и на мне несколько раз пробовала. Это было почище любой хирургической операции! Все мои болячки тут же как рукой снимало, когда эта отрава прожигала меня всего, с головы до пальцев ног, продолжая жечь и после этого.
Однажды она приготовила такое «верное средство» для Паппи, когда у того был запор. И он два дня не вылезал из сортира, неспособный ни к каким работам. Он все время просил воды, и я мотался взад-вперед, таская ему эту воду в кувшине. И думал, что он ее убьет, когда выйдет. И когда он наконец вышел — бледный и даже несколько похудевший, — то тут же решительно направился к дому, такой злющий, каким его никто никогда не видел. Родители немедленно запихали меня в пикап, и мы уехали подальше на целый день.
Бабка еще раз пообещала Троту, что весь день глаз с него не спустит. Он ничего не ответил. Только перестал жевать и уставился пустым взглядом через стол в сторону Тэлли, которая делала вид, что меня тут вообще нет.
Мы вернулись в дом. Я уселся на переднем крыльце, дожидаясь, когда появится Тэлли и мысленно проклиная Трота за его глупость. Может, конечно, он еще раз свалится в поле. Конечно, когда солнце будет в зените, он опять свалится и меня снова попросят посидеть с ним, пока он там валяется на своем матрасе.
Когда все собрались у прицепа, я поздоровался с Мигелем. Его команда выбиралась из амбара и рассаживалась возле одного борта в прицепе. Спруилы устроились вдоль другого борта. Отец сел в середине между обеими группами. Паппи вел трактор, а я обозревал их всех со своего отличного места позади него. Особый интерес для меня в то утро представляли собой любые проявления чувств между проклятым Ковбоем и моей ненаглядной Тэлли. Но ничего такого я не заметил. Все были в полудремотном состоянии — глаза полузакрыты, взгляд устремлен вниз, — с тоской предвкушая еще один день тяжкого и нудного труда под палящим солнцем.
Прицеп качался и скрипел, мы медленно тащились в белое поле. Я смотрел на бесконечные ряды хлопчатника и никак не мог заставить себя думать о прекрасной красной бейсбольной куртке с эмблемами «Кардиналз». Я изо всех сил пытался вызвать в памяти образы великого Стэна Мьюзиэла и его могучих товарищей по команде, как они бегут по тщательно подстриженной зеленой траве стадиона «Спортсменз-парк». Я старался вообразить их всех в их красно-белых спортивных формах, а некоторых и в тех самых бейсбольных куртках, точно таких же, как были представлены в каталоге фирмы «Сирс-Роубак». Я все пытался представить себе эти картины, потому что они меня никогда раньше не подводили, всегда поднимая настроение, но тут трактор остановился, и все, что можно было увидеть вокруг, были сплошные заросли хлопчатника. Они просто надвигались на нас со всех сторон, ряд за рядом, в ожидании своего часа.
* * *
В прошлом году Хуан познакомил меня с некоторыми чудесами мексиканской кухни, в частности, с тортильями. Мексиканцы ели их по три раза в день, и я решил, что это, должно быть, вкусная штука. И однажды поел вместе с Хуаном и его ребятами во время ленча, перед этим съев свой ленч дома. Хуан дал мне две тортильи. И я их тут же умял. А три часа спустя я стоял на четвереньках под хлопковым прицепом и меня рвало, как обожравшуюся собаку. А потом меня ругали все Чандлеры, причем мама возглавляла всю их свору.
