— Знаю я, какая у вас ягода. Ты бы вот здешней малины отведал. Нет нигде такой малины, как у нас на свежих вырубках. Жирная ягода. Ее медведи страсть любят.
— Кто-то паром кличет, дедушка, — сказал Огарушек.
— Садится медведь возле малинника на задние лапы, ровно человек, и обсасывает ягоду, а листья выплевывает… Верно, кто-то приехал.
Анисим затрусил к парому, переехал на другую сторону и вскоре вернулся с Дементьевым, его двуколкой и жеребцом.
— Чего же вы позабыли нас, товарищ начальник? — говорил Анисим, подвязывая паром. — У нас на прошлой неделе беда стряслась.
— Знаю. Слышал. Никак не мог приехать. Я в другом районе был. Обком послал в отстающие колхозы.
— Вон как! А у нас тут наговорили, будто вас… как бы это сказать…
— С работы поперли?
— Не поперли, а так, вроде того…
— Хотели. Поругался я там с одним типом из-за вашей Зориной. Да вышло-то так: его сняли, а меня оставили.
— И слава богу!
Петр Михайлович вывел жеребца по откосу наверх и остановился.
— Как живут у вас тут? Все по-прежнему?
— Ленка-то? По-прежнему.
— Почему именно Лена? — смутился Петр Михайлович. — Я обо всех спрашиваю. Как председатель, Мария Тихоновна?
— Ни с кем не гуляет, — продолжал Анисим. — Тихая стала… Видно, еще что-то надумывает. Позвать вам ее?
— Зачем же!
— Парень, — обратился Анисим к Огарушку, — беги до Зориных, да скажи, что Ленку начальство с района требует…
Огарушек побежал.
— Не придет она, — сказал Петр Михайлович.
— Придет. Дайте, я вашего коня привяжу. Чего вы его дергаете? Зачем без нужды дергать.
Дементьев посмотрел вдаль. Как изменилась по сравнению с прошлым годом Шомушка! На месте голых пустырей стояли новые избы, обнесенные палисадами и плетнями, возле заборов вместо лебеды и чертополоха белела ромашка, на шестах виднелись скворечни. Широкая улица сплошь заросла блестящей синеватой травкой.
Лена шла быстро — так быстро, что Огарушек не поспевал за ней. Но как только Дементьев стал смотреть на нее, она замедлила шаг.
— Какой вы черный, Петр Михайлович! — сказала она еще издали.
— Загорел, — ответил Дементьев, направляясь навстречу ей.
— А брови белые, — добавила она подходя.
— Выгорели, — сказал Дементьев.
Они поздоровались. Огарушек стоял рядом и с любопытством смотрел на них: чего это они оба стали какие-то неловкие…
— Вы знаете, Петр Михайлович, вся наша затея пропала!
— Нет, не пропала. Вы в «Красном пахаре» не были?
— Не была.
— Они там по-вашему шестнадцать гектаров засеяли.
— Откуда они узнали?
— Вы не станете ругать меня, Лена?
— Не стану.
Огарушек все стоял и слушал.
— Я весной, когда ездил к ним, все это рассказал. Извините, что самовольничал с вашей идеей.
— Это не моя идея. Это на Алтае делали…
— Да, но в ваших условиях вы первая…
— А как у них вышло?
— Прекрасно вышло. Сказать по правде, даже лучше, чем я думал… И теперь там называют этот клин зоринским клином… И еще в трех колхозах я рассказал — и там есть зоринские участки. Осенью прочтете в газетах и о себе и обо всем… Ну, а как вы тут с председателем?
— Хорошо с председателем… Жалко только его. Такой хороший человек, а один. — И Лена виновато взглянула на Дементьева.
Огарушек все стоял и слушал.
Лена медленно, словно разыскивая что-то на тропке, пошла вдоль берега. Дементьев так же медленно пошел за ней. Они вышли на дорогу, и ничего не говоря друг другу, свернули на нее. До самого горизонта один за другим тянулись холмы. Дорога виляла среди этих холмов, забиралась на вершины, опускалась в низины и далеко, на самом дальнем лиловом холме виднелась белой извилистой ниткой. Тянулась она за горизонт и дальше — за тридевять земель.
А Лена и Дементьев шли, изредка касаясь друг друга, шли, ничего не говоря, по этой бесконечной, ровной и чистой дороге.
