В школе он становился все рассеяннее, когда его спрашивали – не слышал.
- Мухин, в облаках витаешь?
- Мухин, к доске!
Он с опозданием вскакивал под хохот класса. Разлад с классом все углублялся. Все чаще стали его дразнить и поколачивать.
И вот однажды получилось так, что не он гнался за спасающимся Толиком, а Толик спас его.
Вечером, после факультатива по русскому, возвращался он из школы. Наскочили Серый (Сережка Сипягин) с компанией. По первому же удару в спину Оська понял – двинул сам Серый. У него кулачищи – во! Серый почему-то издавна ненавидел Оську.
- Ну, плод любви несчастной, как жисть? – Серый встал ему на носки ботинок и схватил за воротник. Сзади молча подступали дружки. Серый злорадствовал. «Сейчас будут бить жестко», - понял Оська. И в тот же момент… Серого не стало: он шлепнулся на асфальт, дружки расступились. Оська понял, что спасен.
-А ну, катитесь! – медленный знакомый бас рявкнул на стаю Серого, которая тут же растворилась в темноте.
Большая ладонь ободряюще хлопнула Оську по плечу, и Толик деловито зашагал дальше, к дому.
«Эх!» - в эту ночь Оська не спал: ворочался, перебирая каждую подробность драки. Думал о Толике, «Ларисином злодее», и было ему как-то неловко и странно о нем думать. Не хотелось быть ему благодарным. Но если по-честному – ведь это Толик его выручил. И пошел себе дальше, как ни в чем не бывало… Вот тебе и «шкаф», «дуб». А ведь он смелый. Ведь один Серый, если разобраться, выше его на голову и наверняка сильней, а вся банда растаяла от одного его спокойного окрика. Во дает инженер Николаев!
Может, объясниться, поговорить с ним на откровуху? И все же поблагодарить? И они станут друзьями? Друзей у Оськи не было.
Через день, когда он встретил инженера во дворе, впервые с ним вежливо поздоровался. Толик в ответ рассеянно кивнул:
- А, здорово, здорово.
- Вы, это, позавчера вечером классно двинули Серому… Без вас бы я… - Оська смущенно искал слова благодарности. – В общем…
- А? – сказал Толик, - да-да. Там шпана привязалась к какому-то парнишке, я разогнал…
- Вот-вот, - сказал Оська, - это я…
- Ты видел?
- Ага, - ответил он. – Всего хорошего.
И уныло поплелся домой. Он был разочарован. Толик, значит, даже не заметил, кого он выручил! Что ж, изобретатель, талант, рассеянный. А он-то, Оська, чуть было не ляпнул ему: «Спасибо за спасение!» Обрадовался: «друг, друг!» Тоже, друга нашел… Досадно стало за свои ночные фантазии. Снова вернулась неприязнь. Все встало на свои места.
Давным-давно это было! Где-то за гранью веков, в другой эре. Лет пять назад, до армии… И чего это вспомнилось ему? Ах да, зажигалка!
А впрочем, с годами сгладилась и антипатия к Толе. Хотя, что-то осталось. Что-то в голосе, в спокойных Толиных движеньях задевало Оскара. В голосе? Пожалуй, нет, в самой манере разговаривать – медлительной, словно он мысленно переводит с иностранного языка, а может, просто упрощает, адаптирует свои мысли, что б не слишком сложно было для собеседника. И отвечал он тоже не сразу – сперва помолчит, точно раздумывая, стоит ли вообще отвечать? Это раньше задевало Оську. Конечно, он понимал в душе, что Толя флегматик, человек тихий, рассеянный. Но все равно Оскар его недолюбливал. Хотя было время, когда каждый вечер, допоздна, он засиживался у соседей, играл с инженером в шахматы. Это было после смерти бабушки, за год до армии. А когда отслужил и вернулся, у Николаевых все изменилось.
Все изменилось на свете. Молодая женщина с ресницами, как синее небо, сидела на скамейке в сквере, а рядом стояла коляска. А в коляске – видел Оскар – торчало колечко соски над чем-то белоснежном. Ясно, ребенок, а эта женщина с глазами Снежной Королевы была матерью, а этот квадратный, рассеянный инженер – счастливый отец семейства. И для Оскара тут места уже нет. Ему тут нечего делать!
А семейство у Николаевых прибавлялось. Через год появился и второй ребенок.
Но все так же, когда он видел ее, сердце замирало. Он все думал о ней. И все еще держалось, жило в нем какое-то предчувствие, ощущение какой-то радости.
Мухин поднялся, его слегка шатало. Распахнул дверь веранды… Свежесть! Шумной водой и лесом дыхнуло в лицо. Туда, в сильные седые струи дождя он вытянул руки. От стужи пошла пупырышками, заняла покрасневшая кожа. А хорошо! Приятно… Вон соседский забор, весь мокрый, темный. А за ним – в глубине – навесик, а под ним – трехколесный велосипед, издали как большой паук. Над ним плющ строгими вертикальными рядами добирается до крыши веранды: словно лезет дружная шеренга взломщиков, чтобы осторожно добраться до окон и враз соскочить внутрь. А что, если и впрямь? Ох и взвизгнула бы Лариса!.. А что касается Толика, он бы не смутился, медленно рявкнул бы: «А ну, катитесь!»
Лариса. Что она делает? В лото со своим потомством играет? Чистит картошку?.. Занавесками синими с большими ромашками задернуты ее окна. Занавески не дают ему увидеть то, что по-прежнему необходимо видеть ему каждый день: ее все те же хрупкие, но уже чуть покатые плечи, ее спину-пружинку, ее длинные и оголенные из-под короткой – еще короче, чем носят девчонки – юбки несоразмерно зрелые ноги. Ее волосы, льющиеся по плечам, рыжие. Но плотно задернуты синие занавески с большими ромашками. Эх, сорвать бы их!.. Лариса всегда занавешивает окна, когда дождь. Боится простуды? Шума, плюща? Или, может, дружными рядами влезающих вверх бритоголовых взломщиков в полосатых пижамах? Лариса, она такая.
И все же – он должен видеть ее каждый день! Ее волосы, ее ноги из-под короткого халата, ее голос – он не может без этого. А если по честному, Мухин, то ведь ты приехал опять сюда, в эту старую бабушкину развалюху, чтобы каждый день видеть свою придуманную Ларису. Как привык за все эти последние десять лет. Десять летних сезонов. Когда-то бабушка рассказывала соседке про чудесное дачное местечко, и Лариса мигом сняла напротив Мухиных веранду. Бабушки теперь нет, отслужившему Мухину в августе сдавать в институт, и чего бы ему тут делать. А он опять приехал, а Лариса считает… Да ничего она не считает. Будет она вникать в такие пустяки. Она попросту четко использует его для своих хозяйственных нужд, как всегда использовала («ну-ка, мальчик, помоги») его готовность совершить для него подвиг. Всегда – (это-то Мухин давно понял) используя и разменивая эту готовность на мелкие поручения… Ну что ж. Ну, приехал, тут неплохо, кино, танцы в клубе. Иногда и он ходит с какой-нибудь девчонкой на танцы. С ребятами на рыбалку. Но почему-то в толпе он чужой и затерянный, а на рыбалке ему скучно. И снова его тянет – хоть на минуту – в Ларисин мирок эстампов, ковриков, летучего сквознячка ее эфирного лака и духов. Хотя сама хозяйка озабоченно появляется и исчезает то на веранде, то в кухне – не посидишь, не поговоришь толком.
Мухин вышел во двор. Дождь прекратился – сразу, как оборвавшийся широкий занавес, с шумом обрушился, и все. Пар прозрачный, чуть лиловый, пошел от земли. В нем дрожала и струилась трава, и забор внизу, и нижняя ступенька крыльца, и кошка на ступеньке.. Мухин видел, как вышла во двор Лариса, поставила на траву ведро с мыльным бельем, стала укладывать в авоську пустые кастрюли. Собралась на речку… А небо просияло после дождя. Синяя река неба заплескалась лучами солнца, стало припекать. Острее и слаще травами, почвой, березовым листом запахло в мире, и хозяйственность Ларисы вдруг показалась Оскару ненужной. Он выскочил за калитку и огородами побежал к речке купаться. Босые ступни радостно, с чавком, глубоко вляпывались в парной, жирный чернозем грядок. Плевать, что до коленок заляпаны техасы! Ему хотелось петь, подпрыгнуть, сдернуть с неба облако, ухватить за уголок, как простыню с веревки (но вот беда – облака уже ушли с неба), обнять весь мир и, разлетевшись, с ходу протаранить головой стог, да и вместе со стогом бухнуться в реку. И плыть, колошматить по ней руками и ногами. И он бежал к реке, и пел, и приплясывал, вертя бедрами, и махал над головой руками… Он вволю накупался. Под коней зачесал расческой гладкие влажные волосы, сунул в карман расческу в крупных каплях речной воды, и по вечереющим полям пошел домой. Легкость, умиротворенность чувствовал он во всем теле. Тело было кроткое и тихое. В этот день он не думал о Ларисе. Он вернулся и крепко заснул…
А чего еще делать на даче, как не болтаться целый день у реки! Грибов в лесу еще нет. Заниматься, ох, как неохота (а надо, надо, Мухин! And you must, you must do it, Myhin), все равно неохота, и он снова на речке, весь день валяется на песке. Ласковым кипяточком поливает утреннее солнце спину и плечи. Хорошо так лежать и загорать, томительно и сонно на горячем песке, и лезут в голову разные мысли. Мухин знает: Лариса скоро появится. Вон там, на мыску возле ив их обычное место. Она придет или одна с бельевым тазом подмышкой, кое-что простирнуть и окунуться, или со всем семейством, тогда сзади будет безучастно ступать Толик, неся разные шмотки и подстилки и имея такой вид, будто он непрерывно извлекает квадратный корень из этого утра, неба, реки, берега и всех находящихся на нем.
