13
Егор зачем-то посмотрел на часы. Восемнадцать сорок пять. Двадцать шестое мая, восемнадцать сорок пять. А потом обнаружил, что сидит на подоконнике в любимой позе Толика. А потом раскрыл окно и посмотрел вниз. Еще и не начало темнеть. И машин на проспекте было совсем мало – ах да, выходные, все разъехались на дачи. Начался было и почти сразу прекратился редкий крупный дождь – непонятно откуда, из чистого неба. Мостовые потемнели, заблестели, по-другому зашелестели шины по асфальту. Сразу в комнату ударил невероятный, невозможный запах – запах весны и продолжения жизни. Егор вдыхал медленно и осторожно, стараясь не расплескать, не упустить ни капли, ни мгновения этого чуда. Мысли? Не было никаких мыслей. Было чувство необъяснимой благодарности – за все, что нам дано и не дано, за все наше знание и незнание, за все, что было, и то, что еще будет. Он дотянулся до пачки сигарет, закурил и глубоко затянулся. Господи, как хорошо! Несовместимые вещи – запах дождя и молодой, только распустившейся листвы, мокрого асфальта, проезжающих автомобилей и Егоровой сигареты, шум мокрых шин, шорох невидимых деревьев под легким ветром и какая-то легкомысленная, дурная музыка, доносящаяся неизвестно откуда, – все, собираясь под единым куполом, обретало чистоту и мудрость неведомой, ясной гармонии, вечной симфонии жизни. Внизу по тротуару бежала, перепрыгивая через высыхающие лужицы, совсем молодая девчонка в невозможно короткой юбке. Прямо под окном она вдруг резко остановилась и посмотрела вверх.
Егор знал, что она улыбнется.
Егор так и не дождался конца света. Спустя семь лет после последней беседы с Толиком его забили насмерть арматурой бойцы радикального молодежного движения «Новая Россия» – прямо после концерта. Поскольку к этому моменту в стране происходили уже совсем серьезные беспорядки – никто это дело толком и не расследовал. Да не очень-то и хотелось.
Он выполнил свое предназначение.
Март 2011В шестидесятые годы – я как раз заканчивал школу – необыкновенной популярностью у нас, да и в мире пользовалась научная фантастика. В девяти случаях из десяти действие происходило на космическом межпланетном фоне. (Интересно, как этот фон из сегодняшней фантастики ушел – совсем. Теперь – мистика на фоне быта.) Одной из главных тем была победа умных машин, сделанных людьми, над самими людьми, размякшими от хорошей жизни.
Полгода назад американцы подарили человечеству новую игрушку – ай-пэд. Я, надо сказать, ко всем этим новинкам абсолютно равнодушен и компьютер воспринимаю исключительно как пишущую машинку со встроенным почтовым отделением. Мой товарищ в этом смысле – полная мне противоположность. Он так умолял меня купить ему эту фиговину (а я как раз ехал в Штаты), как будто от этого зависела вся его дальнейшая жизнь.
В назначенный день – первый день продаж – я стоял у магазина «Эппл». Очередь по длине и возбужденности напоминала очередь за пивом году в семьдесят пятом, когда его наконец подвезли. Удивляясь тому, что и в Нью-Йорке бывают очереди, я отстоял минут тридцать и получил запакованную коробочку. Это у нас компьютеры распечатывают, смотрят, все ли на месте, включают – а вдруг не работает! А тут – никакой заботы о человеке. Как пачку соли продали.
Товарищ был счастлив. Он бегал по городу, неся машинку гордо, как знамя, не выключая ни на минуту и стараясь поймать восхищенные взгляды друзей, знакомых и случайных прохожих. Эйфория угасла недели через три, когда у окружающих стали появляться такие же.
А я пытался вспомнить нашу жизнь без мобильников – это ведь было совсем недавно. И жили, и назначали встречи, и были, между прочим, гораздо ответственнее: отстоишь очередь к автомату, прорвешься через бесконечное «занято» (у нее в коммуналке три семьи, а телефон один), договоришься о встрече – послезавтра в семь ноль-ноль на Пушке – и все, железно. Если не пришла – что-то очень серьезное случилось. Я такого даже не помню. А теперь – сто раз перезвонишь, три эсэмэски отправишь – про то, что в пробке застрял, потом она поменяет место встречи, а потом окажется, что она вообще сегодня не может – она просто забыла, у нее дела. Зыбко живем. Попробуйте представить себе день жизни на планете без всей этой электронной бодяги – ладно, уличные телефоны-автоматы оставим (хотя звонить-то уже некуда – по-моему, домашние аппараты доживают последние дни). Мы превратимся в глухих и слепых беспомощных амеб. Мы понаделали себе множество опасных костылей и разучились без них ходить. Роботы нас давно победили. Привет вам, мистер Айзек Азимов! Как в воду глядели.
А знаете, что самое смешное? То, что вот эти строки я сейчас пишу на этом самом ай-пэде. Своем. Удобный, собака.
Любите ли вы архитектурный?
Нет, любите ли вы архитектурный, как люблю его я? Этот волшебный ветер свободы творчества и свободы Духа, который так опьянил меня в семидесятом, и не ушел, и пьянит меня до сих пор? Как он ошеломил меня тогда, после обрыдшей школы! Мы – взрослые! Нам – все можно! Но главное – мы художники! (Мы ведь поступили!) А станем – гениальными художниками! Нас научат!
Но до этого – подготовительные курсы по рисунку. В церкви! Конечно, в церкви, ибо рисование – священнодействие. Магическая тишина, которая едва нарушается шорохом грифеля по бумаге. И – неслышные шаги учителя за спиной, и вдруг – прямо тебе в ухо – шепотом (можно ведь было и вслух! – нет, шепотом!): «Проверьте вот тут и тут…» И – две-три легкие линии поверх твоих мучений. И – елки-палки! Как же я сам не видел! И почему мы все рисуем не голову Дорифора, а, оказывается, самих себя?
Утренние лекции в Красном зале. Любопытство и жажда знаний, борющиеся со сном (с переменным успехом, надо сказать). И не потому что неинтересно, а потому что – кто же спит ночью? И вот – спасительный звонок, двенадцать ноль-ноль. И – бегом вниз по лестнице в столовую по странному коридорчику с наклонным полом (а в буфете, между прочим, продается пиво, и совсем не считается грехом перед следующей парой выпить стаканчик дивного «жигулевского» напитка – мы же взрослые! А по причине высокого оказанного доверия никто и не перебирал). И потом сразу – курить на Фонтан! Фонтан – это алтарь, и прикоснувшись к его теплому камню даже задницей, светлеешь и очищаешься!
Любимые часы – рисунок, живопись, проект. Нелюбимые – математика, сопромат, а особенно – история КПСС. «Макаревич, вы спите! Встаньте и выйдите!» Конечно, сплю.
Наверно, были такие, кто любил сопромат и транспорт больше, чем рисунок и проект. Надеюсь, из них вышли хорошие инженеры.
А потом, после занятий, можно было пойти замечательной компанией на Полгоры или на Пушку. И совершенно спокойно преподаватель любимого предмета мог оказаться в этой компании, и было в этом нечто избранно-лицейское, и пиво пилось возвышенно и в чрезвычайной степени духовно.
А диплом? Шесть безумных месяцев, когда ночи и дни перемешались и поменялись местами, с раскладушечкой в загоне из подрамников в номерах бывшего дома свиданий мадам Петуховой? Невозможный запах весны и кухни ресторана «Узбекистан» ломится в наши открытые окна. На кухне «Узбекистана» нас любили, и все, что мы ни просили навалить в кастрюльку, стоило – рубль. Обед в полночь, потом выгнать всех из закутка, помыть кастрюльку, покурить, и – отдохнувшим взглядом – на подрамники. «Нет, все надо по-другому!» Средняя площадь рукотворного диплома была 16 кв. м – шестнадцать метровых подрамников. (У меня было, кажется, двадцать три! И, ей-богу, это было красиво!) Как выглядят дипломы сейчас? Я, увы, не знаю. Кто-то мне тут посетовал недавно, что, мол, зря нас учили отмывать, чертить вручную и вообще делать «подачу» – не нужно теперь все это. Как не нужно? А как бы еще тебя научили отличать красоту от некрасоты в сделанном твоими руками? На экране монитора? Или, может быть, тебя так и не научили?
Меня – научили. Говорю об этом без всякой ложной скромности и горжусь этим, хотя последний раз занимался профессией двадцать лет назад. Нет, неправда – я занимаюсь ею постоянно, ибо что такое архитектура, как не организация хаоса в божественный порядок? А колонны это, ноты или строки стиха – дело десятое. Законы Ритма, Пропорции и матери их Гармонии – едины.
Низко кланяюсь всем, с чьей помощью я эти законы постигал. Всем своим Учителям. Даже командиру военной кафедры Петру Макаровичу Холодному, ради которого я бинтовал свою голову два раза в неделю – не стричься же было, в самом деле. А еще – всем своим сокурсникам. Мы были вместе, и нам было прекрасно. А еще – стенам родного МАРХИ: простояли столько лет и, бог даст, простоят еще столько же и сохранят внутри себя этот удивительный дух Искусства.
