У меня прямо дух захватило, но я смолчал. Стыдно мне было согласиться сразу. Вольф повертел перед носом палочку, подождал и говорит:
— Значит, едем?
— Ладно, — говорю, — едем.
— Молодец, Шостак, — обрадовался Вольф, — молодчина.
Прожил я на этот раз в колонии два года, а на третий год получаю от старшего брата Лейбы письмо. Брат пишет, что остался служить в Красной армии, живет в Ленинграде и зовет меня туда. «Ленинград — большой город, — писал брат, — учиться будешь. Человеком станешь». Пошел я с этим письмом к Вольфу.
— Что же, — сказал Вольф, — раз брат зовет — поезжай. Ленинград стоющий город.
Попрощался я с ребятами, сел на поезд и поехал.
— Тебе надо поступить в детский дом, — сказал мне брат, когда я приехал, — а когда подрастешь, определю на рабфак.
Но в ОНО брату сказали, что меня сначала направят в карантин, а уже оттуда в детский дом.
В карантине в то время жили беспризорники, малолетние преступники и дефективные. Командовал там Костя, парень лет шестнадцати, толстый, черт, как свинья. И что ни слово, то — «убью». Слягавишь — убью. Не дашь — убью. Не пойдешь — убью. И не зря, ведь, грозился — за покушение на убийство Костя потом попал в лавру.
Было так дело: сели мы раз утром чай пить. Что такое? Чай соленый как рассол. Оказалось, что Костя в чай вместо сахара соль насыпал, а сахар забрал себе. По столу от Кости и дальше — приказ: «Молчать, братва! Слягавишь — убью». Пьем чай, тошнит, а пьем и молчим. А после чая нас вдруг выстраивают в зале, появляется заведующий. «Вы так простоите до тех пор, пока не скажете, кто насыпал соль». Так. Значит, кто-то накатил. Но от нас ничего не добились. Продержали в строю целый час и отпустили. А наутро нашли Фомку, тихого парнишку, лет четырнадцати, привязанным к постели, в ладонь вбит гвоздь, и видать, что ночью его кто-то душил. Развязали Фомку, а он говорит: «Костя». Бросились искать Костю, а его нет. Нашли его только через месяц где-то в подвале на Лиговке.
— За что ты хотел убить Фомку? — спросили его.
А Костя:
— Лягавый он.
Меня в первый же день избили. Но потом, когда узнали, что я пою, не трогали. Заставляли только каждый вечер петь.
Прожил я в карантине месяца четыре. Потом меня перевели сюда, в детский дом. Весной детский дом переехал на Сиверскую. Мы работали, купались, отдыхали, делали походы в лагеря. В то лето я вступил в пионерскую организацию. А с осени стал ходить в школу. Меня приняли в третий класс.
— А сейчас ты в каком? — спросил Ледин.
— А сейчас-то я в седьмом, — сказал Шостак. — А вот весной поеду в колхоз.
О побегах зашел разговор случайно во время прогулки по набережной.
Семен показал на шпиль Петропавловской крепости и сказал:
— Вот бы куда залезть.
— А зачем? — сказал Натан.
— А интересно. Высоко.
— Сделать бы на шпиле дом — и воров туда, — сказал Иеня.
— Оттуда не убежишь. Врешь.
— Не быть ежли дураком и не трусить, так откуда хошь убежишь, — сказал парень, которого за короткие ноги прозвали «Коротуном». Настоящее его имя было Михаил, Мишка.
— Ловкач ты, брат, — сказал Натан. — А посадить бы тебя на Исакий да лестницы бы убрать — другое бы запел.
— Убежал бы, — уверенно проговорил «Коротун», — я таким вот шкетом был, а из детского дома удрал.
— То из детского дома, — сказал Иеня.
— А ты знаешь, какой это был детский дом? — повернулся Коротун к Иене. — Почище тюрьмы: вокруг двора — высокий забор. Ворота день и ночь на запоре. А у ворот сторож, здоровый такой бык, — Фонька. Беги туда.
— Но вот ты же удрал, — сказал Семен.
— Удрал, — сказал Коротун. — Потому-то я и говорю: не будь дураком и трусом, откуда хошь убежишь.
— Погоди, — сказал Ледин. — Не понимаю все-таки: вокруг двора, говоришь, высокий забор, ворота на запоре, у ворот…
— Фонька, — подсказал Коротун.
— Как же ты убежал?
— Да так. Просто, — сказал Коротун. — Взял да убежал. С самого начала если рассказать, такое дело выйдет: в двадцатом году, как убили моего батьку на войне, мать отдала меня в приют. В Житомире. Дом был большой, трехэтажный. Низ — каменный, верх — деревянный. Ребят нас было немного, и жилось нам худо. Спали в холодных комнатах, прямо на полу, и подушек не было. А вместо сапог нам дали деревянные сандалии, так что в городе нас за версту узнавали по стуку.
«Эге, — говорили, — „ходи“ идут». И ни черта есть не давали. Чтоб не околеть с голоду, мы ловчились: кто на базаре лотки «чистил», кто стрелял в городе пятаки, а кто оставался у ворот и поджидал обозы свекловицы. Как покажется такой обоз, ребята подкрадутся сзади, распорют мешок, подставят к дыре ведро или корзину и наберут так с пуд свеклы. Извозчик увидит и за нами, а мы — драла. Вечером ребята соберутся на приютском дворе. Каждый сыплет в общий котел, что достал за день, потом раскладываем костер и жарим свеклу. Заведующий боялся нас. Он был слабенький такой, подслеповатый, в больших очках, хоть и молодой. Он сам, бывало, присядет к нашему костру, возьмет свеклу и грызет.
Осенью в доме завелись новые порядки. Слепого-то дурака убрали, а на его место назначили Евсея Ароновича. Евсей Аронович был большой, волосатый, медведь прямо. Он круто повернул дело. «Приют — не воровской притон, — заявил он, — вперед без моего разрешения никто из вас за ворота не выйдет. Поняли?» Действительно, у ворот появился сторож, похожий на Евсея Ароновича: такой же медведь и силач. Фонька его звали. Без разрешения он никого за ворота не выпускал.
Приплыли, ребята. Времена какие пришли! Беда! Зашумели. Мы, мол, не арестанты, а приют не тюрьма. Сунулись было к Евсею Ароновичу, а он и слушать не хочет. Сидит Фонька у ворот, сторожит нас.
Был в нашем доме мальчишка. Шолом Венин его звали. Ловкий был парень, хоть и заика. Собрал он как-то ребят и говорит:
— Сммываться нам, рребята, отсюдова надо. Ппропадем мы тут с этими битюгами.
— Как тут смоешься? — говорят ребята.
— А вот подумаем как, — сказал Шолом.
Думают ребята, думают. Выходит — крутом шестнадцать: тут оставаться — плохо, и смыться нельзя никак.
— Ладно, рребята, — сказал Шолом, — а я все-таки попроб-бую. Кто со мной?
Вызвался Алтер Шорин.
— Еще кто? — спросил Шолом.
Вызвался я.
Шолом отвел нас в сторону и говорит:
— Молодцы. — говорит, — реббята. Вы, я вижу, не трусы. Я, — говорит, — еще не знаю, как мы смоемся, а только смоемся. Вы ппока молчите, а я пподумаю. Есть, ребята?
— Есть, — говорим, — делай.
Прошел день. На другое угро Шолом говорит нам:
— Выходите, реббята, на двор. Ждите у сарая.
Пошли мы на двор, стали у сарая, ждем. Приходит Шолом, невеселый вдет.
— Пплохи дела, реббята, — говорит, — я вчера обнюхал весь дом сверху донизу, двор обшарил — и, ппонимаешь, кроме ворот, нет хода.
— А у ворот — Фонька, — сказал Алтер.
— А у ворот — Фонька, — подтвердил Шолом. — Значит, как нам быть?
— Значит, плюнуть нам надо на это дело, — сказал Алтер, — плюнуть и растереть.
— Значит, надо нам Фоньку от ворот уббрать, — не слушая Алтера, сказал Шолом, — и не ночью, когда ворота все равно заперты, а днем.
— Гиблое дело, — сказал Алтер. — Фонька не отойдет от ворот, хоть гори пожар. А коли отойдет, так уж непременно запрет ворота на ключ, будь спокоен.
— Хоть ггори пожар, говоришь? — повторил Шолом. Он подумал и сказал: — Ладно, посмотрим.
На другой день вечером Шолом шепнул нам:
— Готовься.
Оделись мы, стали у ворот, стоим, ждем Шолома, а Фонька сидит в будке как прикованный.
Вдруг у сарая загорелось что-то. Дым идет, искры сыплются.
— Пожар! — закричали вокруг.
Фонька в тулупе вышел из будки и сипит:
— Эй, что там?
— Пожар! — кричали со всех сторон.
Фонька подошел к воротам, повернул ключ, потом вынул его, зажал в руке и пошел во двор.
Но когда Фонька проходил мимо будки, будка вдруг поднялась и с треском повалилась на Фоньку. Фонька упал. Ключ покатился по земле.
Кто-то быстро схватил ключ, щелкнул замок, калитка распахнулась, и знакомый голос крикнул:
— Айда, ррребята!
Когда мы остановились, чтобы передохнуть, я спросил у Шолома:
— Будка — это ты?
— Я, — сказал Шолом. — Две ночи возился, подпиливал столбы.
— А пожар? — спросил я.
— Ссолома, — сказал Шолом.
— Куда ж вы убежали? — спросил Ледин.
— Шолом в ту же ночь ушел из Житомира. А мы переночевали на базаре. А утром нас задержала милиция и доставила в приют.
— И бежали, значит, зря, — сказал Иеня.
— После того я недолго там оставался, — сказал Мишка. — Меня Евсей Аронович сплавил с эшелоном в Ленинград. Хотел поскорей с рук сбыть.
