Оделся я и вышел с дядей. Мама спала и ничего не слышала. Мы поужинали, пришли на вокзал и сели на поезд.
Целую ночь мы ехали поездом и наутро приехали в маленький пограничный городок Острог. Слезли мы с поезда и пошли по улице. А на улице мороз, холодина. Видим — синагога стоит. Мы и зашли туда погреться. В синагоге никого нет, только старик-служка возится в углу, печку топит. Мы поздоровались со стариком, поговорили. Он спросил, кто мы такие. Откуда, куда? Дядя ему и говорит: так и так, говорит, хочу с племянником перейти границу.
— Трудно это, — сказал старик, — границу охраняют крепко. И банды сейчас всякие по границе ходят, ограбят, да еще — не дай бог — зарежут.
— Грабить у нас нечего, — сказал дядя, — а зарезать — может, и не зарежут. Тут, ведь, тоже не житье. Худо тут, хуже не надо. Уж чего лучше — в самой Варшаве у меня жандармы брата убили. Его отца, — показал он на меня.
— Что вы?! — сказал старик и головой покачал. — Плохо, очень плохо. Вы подождите пока, погрейтесь, а я кое с кем о вас поговорю.
Когда в синагогу стал собираться народ на молитву, старик подвел к нам какого-то одноглазого человека, показал на нас и говорит:
— Эти самые.
Одноглазый пошептался с дядей и вышел из синагоги. Дядя пошел за ним вслед, а я за дядей. Одноглазый, не оборачиваясь, делал нам какие-то знаки рукой. На окраине одноглазый зашел в небольшой домишко, отгороженный от улицы забором. Мы остались у ворот. Скоро у окна появился одноглазый и рукой махнул: войдите.
В доме было грязно. Худая женщина сидела посредине комнаты на табурете и кормила грудью ребенка. Она все ругала одноглазого, называла его «вором, контрабандистом, висельником». Рядом с женщиной стояла девочка лет десяти. В углу сидел старик. Он читал какую-то книгу.
Одноглазый усадил нас за стол и достал из шкафа полбутылки спирта, хлеб и огурцы. Мы закусили. Пришел еще один человек, веселый толстяк, бородатый. Он громко гоготал, хлопал дядю по плечу, называл длинноносую женщину «сорокой», выпил три рюмки спирта и исчез. Когда он вышел, одноглазый поднял вверх палец и сказал: «Ого! Голова!»
Вечером толстяк опять пришел, но уже не один, а с каким-то мужичком. Этот мужичок должен был нас перевезти через границу. С ним долго торговались, его в чем-то уговаривали, но мужичок не соглашался и все мотал бородкой. Наконец его уломали. Хлопнули по рукам, выпили по рюмке спирту, и дядя достал из кармана деньга. Но передал дядя деньги не мужичку, а волосатому толстяку. Толстяк же дал дяде фотографическую карточку какой-то девицы и две перламутровых пуговицы.
— Как перевезет он вас через границу, — сказал толстяк по-еврейски, — вы ему отдадите карточку и пуговицы. Деньги он у меня получит, только когда покажет мне карточку и пуговицы. Не то… Сами понимаете.
Поздно ночью в окно постучали. Одноглазый вскочил и сказал нам: «Идем».
Мы вышли во двор. Тут нас ждали сани, запряженные парой. У саней стояли низенький мужичок и толстяк. Мы сели. Толстяк и одноглазый негромко крикнули: «Счастливо!»
И мы поехали.
Мы долго ехали полем. Было холодно. На полях лежал снег. Потом подул ветер. Мы свернули с дорога и поехали лесом. Тут было тихо. Но сани часто увязали в снегу. Мужик слезал и помогал коням тащить сани.
Вдруг мужик остановится.
— Слезайте, — сказал он нам.
Мы слезли. Мужик сказал:
— Вы лягте вон под тем деревом. И лежите. Я поеду домой. Посмотрю, что-то там.
Он сел и уехал.
Мы остались одни в лесу, под деревом. В лесу тихо, только раз услыхали мы шаги: насвистывая, проходил человек. Дядя сжал мою руку и шепнул:
— Замри!
Долго мы лежали так, не шевелясь. Но человек прошел, не заметил нас. Мороз кусал уши и нос.
— Мне холодно, дядя, — сказал я.
— Ничего, Ефим, — сказал дядя, — сейчас за нами придут.
Мужик пришел только через час.
— В деревне тихо, — сказал он. И кинул нам лапти. — Наденьте-ка.
Лес скоро кончился. Показалась деревня.
Деревня была маленькая, дворов двенадцать. Когда мы пришли, вся деревня спала, и только в одной хате горел огонь. «Сюда», сказал мужик.
Мужик уложил нас за перегородкой на полу.
— До рассвета ждать придется, — сказал он дяде, — лежи тихо и не шурши. Услышат вас — беда! Пропадем.
Долго в хате было тихо. Только скрипела дверь. Мужик все куда-то уходил и приходил. И вдруг послышались громкие шаги, и в дом вошло человек шесть. Кто-то заговорил по-польски.
— Охранники, — шепнул дядя.
Мне стало страшно. А тут еще дядя заворочался, открыл рот, икнул и закашлялся.
— Не кашляй, дядя, услышат, — шепнул я.
— Першит в горле, — прохрипел дядя, — не могу. Задыхаюсь.
— Моги.
А дядя опять открыл рот, опять икнул и опять кашлянул. Охранники замолчали. Потом один из них встал и пошел к перегородке. Услыхали! Но тут заговорил мужик. Что он сказал, я не расслышал, но только охранник вернулся и сел за стол.
Когда охранники ушли, мужик налетел на нас с криком:
— А чтоб вас! — кричал он. — И меня б тут с вами угробили. Не. В хате я вас держать не стану. Идем в хлев.
Два часа пролежали мы в хлеву, зарывшись в сено. На рассвете пришел мужик, принес нам хлеба.
— Ты еще долго будешь волынить? — сказал ему дядя. — Уж засветлело. Идем.
Мужик дочесал бородку и стал отлынивать.
— На границе, слышь, бандиты балуют, — заговорил он, — нонешней ночью экономию ограбили. Подождать надо.
— Плевать я хочу на твоих бандитов! — сказал дядя. — Веди!
Мужик увидел, что с дядей ничего не поделаешь.
— Ладно уж, — сказал он, — идем.
Пошли, но не по дороге, а по снегу. Мужик все оглядывался и прислушивался. В поле стояло дерево. Мужик дошел до дерева, остановился и сказал:
— Ну!
— Что — ну? — спросил дядя.
— Граница, — сказал мужик.
— Где граница? — спросил я.
— Вот она, — показал мужик на поле.
Я посмотрел и не увидал никакой границы.
Мне казалось, что граница — это длинная и высокая каменная стена, по которой день и ночь ходят часовые.
— Идите прямо по этой дороге, — сказал мужик, — тут уже не опасно.
— Вот что, друг, — сказал дядя, — или ты доведешь нас до первого советского города, или я сам пойду к красной охране, скажу, что хочу перейти границу и что ты от меня получил деньги. Я — рабочий. Красные меня не тронут.
— Тихо ты, холера, — испугался мужик, — идем назад, вечером переведу вас.
День мы пролежали в хлеву, а ночью мужик посадил нас в сани и повез. С нами побежала собака. Мужик завязал ей морду, чтоб она не лаяла. Мы ехали лесом. Один раз навстречу попались нам два человека. Мужик сказал нам лечь и накрыл нас соломой. Но люди оказались свои, деревенские.
— Тихо? — спросил мужик.
— Тихо! — ответили они и пошли дальше.
Уже стало светать, когда мы выбрались из лесу. Было холодно очень, и, чтобы согреться, мы бежали за санями. Мужик сначала ехал тихо, потом шибко погнал коней. Вдали показался городок.
— Славута, — сказал мужик.
Мы были уже в СССР. Славута — советский городок.
Гриша Рубин, редактор стенной газеты, шел-шел, слушал, не вмешиваясь в разговор, а потом рассмеялся и сказал:
— Иду вот и думаю, что бы мне такое рассказать. И ничего в голову не приходит. Не бегал я ни от кого и никуда. Даже обидно, знаешь ли. Вот если бы о братьях, например, шел разговор, тут и я бы мог кое-что сказать. А о себе что-то не припомню.
— А о брате — интересно? — спросил Ледин.
— О брате-то ничего, — сказал Гриша Рубин, — о брате интересно. Да что толку?
— А почему? — сказал Ледин. — Нет же у нас такого уговора, чтоб только о себе. Интересно — так рассказывай.
— И то, — согласился Гриша, — уговора же нету. Это верно.
И рассказал вот что:
— Брат мой Юзик был с красными, — сказал Гриша. — А в город, в Бугуруслан, вступили чехи. И вот раз, — осенью, помню, дело было, — к нам постучали. Мать побежала отпирать.
— Стой! — крикнул отец, — не открывай!
Но в комнату уже ворвались чехи, усатые все как тараканы.
Старший чех, офицер, размахивал наганом и кричал:
— Пся крев! Холера! Выдавай сына-большевика.
— Нету у меня сына, — сказал отец, — не знаю, где сын.
— Скрываешь сына-большевика. Пся крев! Холера! — закричал старший чех и наганом ударил отца по лицу.
Отец качнулся, но усидел на стуле.
— Хоть режьте, — сказал он, — нет у меня сына. Ушел от меня сын.
— Найдем — повесим! — прохрипел старший чех, выхватил из печки горящее полено и осветил комнату.
Чехи перерыли всю комнату и никого, конечно, не нашли. Нашли они золотую пятирублевку и позолоченные отцовские часы. Забрали пятирублевку, часы и ушли.
Когда чехи ушли, мать села на пол и заплакала. И вдруг слышит стук в окно: тук-тук-тук.
