— Вот бы Кюхля, представляясь государю, расквасил нос! Какой бы случился конфуз. Кровь на полу. Дамы попадали в обморок. Императрица тоже лежит без памяти, — добавил он шепотом. — А мимо несут Кюхлю в лазарет, он плачет от стыда. Торжество сорвано. Наутро государь посылает узнать о несчастном, выясняется, что, не снеся позора, он почил в Бозе. Мать безутешна, отец застрелился… — говоря, он размахивал ложкой, показывая на Кюхельбекера, который сидел, уткнувшись в свою тарелку, на которой лежало одинокое бордоское пирожное.
Сзади подошел гувернер и учитель рисования Сергей Гаврилович Чириков и, наклонившись к Пушкину, тихо сказал:
— Александр Сергеевич, не шалите! Негоже так размахивать ложкой. Посмотрите, как скромно ведет себя князь Александр Михайлович.
— На то он и князь! — парировал, расхохотавшись, Пушкин. — А мы простые бояре.
— Князь, — пробормотал себе под нос Горчаков, — и, между прочим, Рюрикович…
Вдруг все стали подниматься, загрохотали отодвигаемые от стола стулья — после осмотра других помещений Лицея в столовую вошел государь со свитою. Александр Павлович мановением руки велел всем садиться.
Воспитанники, не поднимая голов, стали еще усерднее трудиться над десертом. Некоторые, посмелее, такие, как Пушкин, искоса, с любопытством разглядывали вошедших.
Великий князь Константин Павлович отстал от государя и пошел рядом с Мартыновым. Цесаревич был среднего роста и довольно строен, хотя несколько сутулился. Лицо его поражало оригинальностью и полным отсутствием всякой приятности. Два клочка волос над глазами заменяли брови и делали его взгляд колючим. Он был резок, груб, порой в нем чувствовалось умственное повреждение, напоминавшее его отца Павла. Он совершенно не походил на своего старшего брата императора Александра, человека спокойного и уравновешенного.
— Куда ни пойти, везде тебя встретишь, — сказал великий князь Мартынову. — Что ты здесь значишь?
— Министру было угодно, чтобы я, как директор департамента, прочитал грамоту…
— Слышал. А эти профессора откуда?
— Все из Педагогического института, ваше высочество!
— Значит, опять, стало быть, твои?
Мартынов ответил благодарным поклоном.
— Сына сюда определил?
— Сюда. Сам готовил проект. Как не определить.
— Молодец. Как зовут того, который читал рассуждения воспитанникам? Хорошо читал.
— Куницын. Адъюнкт-профессор нравственных и политических наук.
— Государь доволен, что ни разу о нем не упомянул. Умен, каналья!.. Знает, как польстить государю. И нашей, романовской, семейной скромности! — Он захохотал собственной шутке.
— Он был первый студент в Педагогическом институте, — сказал Мартынов, выждав приличную паузу с приклеенной улыбкой. — За отличные успехи был направлен за границу. Учился в Геттингене.
— Теперь все геттингенские… — бросил великий князь, заканчивая разговор.
В это время вдовствующая императрица Мария Федоровна отпробовала кушанье, поданное ей на тарелке, как она неизменно делала во всех воспитательных заведениях, которых открыла великое множество по России под своим патронажем и которые содержала на собственные средства; откусила кусочек бардалю с грушами.
Потом подошла к Кюхельбекеру и, опершись на его плечи, ласково спросила:
— Карош пирожник, мальшик?
Императрица была по происхождению вюртембергская принцесса и, хотя более тридцати лет прожила в России, по-русски изъяснялась из рук вон плохо.
Кюхельбекер, не видя ее и не смея от робости оглянуться, а слыша лишь грубый, с хрипотцой, голос, ответил:
— Да, сударь!
Кто-то прыснул, кто-то подавился пирогом и закашлялся, но, когда императрица выпрямилась и окинула всех грозным взглядом, постарались смолкнуть.
— Зуй, мальшик, зуй! — сказала она Кюхельбекеру и отошла, направляясь к императору, который продолжал беседу с графом Разумовским.
— Кюхля, ты можешь мужчину от женщины отличить? — громким шепотом спросил Пушкин. — Или еще не умеешь? Хочешь, научу?
Вдруг от окна, где стояли великий князь Константин Павлович и его сестра Анна, раздался визг и княжна сказала довольно громко:
— Что ты делаешь. Костя?
Великий князь снова пощекотал ее под ребрами. Княжна снова завизжала и подпрыгнула.
Стоявшие рядом придворные сделали вид, что ничего не произошло, однако лицеисты глядели во все глаза, удивляясь, что в царской фамилии все точно так же, как среди простых людей. Лишь государь строго посмотрел на великого князя — ему не нравилось, что Константин постоянно заигрывает с сестрой.
Великий князь довольно жестко взял сестру под локоть и подвел ее, чуть-чуть упиравшуюся, к лицеисту Гурьеву. Стиснувши ему двумя пальцами обе щеки, а третьим вздернувши нос, он сказал ей:
— Знакомься, Annette. Рекомендую тебе эту моську! Мой крестник. Смотри, Костя, учись хорошо. Не подведи крестного отца.
Костя был довольно смазливый мальчик и бойкий мальчик.
— Не подведу, ваше высочество! — смело отвечал он.
Великой княжне Гурьев понравился, она тоже потрепала мальчика по щеке.
Тогда Константин Павлович ущипнул его за щеку и прошипел:
— Купидон!
— Больно, ваше высочество, — взвизгнул Костя Гурьев.
Вечером вокруг здания Лицея дядьки и истопники под руководством придворного мастера по фейерверкам поставили зажженные плошки, а на балконе зажгли щит с вензелем императора. Они же передвигались по аллеям, пуская то тут, то там громогласные шутихи и зажигая все новые и новые фейерверки, чтобы череда их не прекращалась.
Сбросив парадные мундиры прямо на снег, перед зданием резвились лицеисты, играли в снежки при свете иллюминации и фейерверка; картина блистала разноцветными огнями, вся в гирляндах цветов и миртовых листьев.
Лицеисты самозабвенно отдавались игре, не подозревая в себе будущих столпов отечества, государственных людей и государственных преступников, кому как уготовано судьбой.
Пушкин оседлал верхом Пущина и ехал на нем, меланхоличного Дельвига терзали сразу несколько воспитанников, а он безвольно мотался из стороны в сторону и, казалось, спал даже во время драки. Гурьев повалил Корсакова, прижимая к земле, — тот делал отчаянные попытки высвободиться. Кюхельбекер стоял в стороне, так и не сбросив мундирчика, сложа руки на груди и печально наблюдая за битвой. Когда он увидел, что Пушкин соскочил с Пущина и отбежал в сторону, то приблизился к нему.
— А отец у меня умер, — грустно сообщил он Пушкину.
— Чего? — не сразу понял тот, увлеченно наблюдая за игрою сверстников.
— Отец у меня умер, я говорю… — повторил Кюхля.
— Давно? — не сразу понял, куда он клонит, Саша.
— Достаточно давно. Это я к тому, чтобы ты не шутил на эту тему, — печально сказал Кюхельбекер. — Я могу обидеться.
— Извини, — похлопал его по плечу Пушкин и приобнял, — я не знал… Ты не обижайся. Я думаю, мы будем друзьями.
— Правда? — вдохновенно загорелся Кюхля. — Ты так считаешь?!
— Да, — кивнул Пушкин.
Они вместе смотрели на играющих. Маленький Комовский поочередно кидал снежки то в одну, то в другую сторону, стараясь, чтобы его не заметили, пока, увлекшись, не подпустил к себе сзади Ваню Малиновского, который сграбастал его хладнокровно и, засунув в рот горсть снега, пинком в зад отправил от себя.
Комовский расплакался и побежал в сторону парадного подъезда, вероятно, жаловаться надзирателю.
— Нет ли у тебя, Саша, чего-нибудь почитать? — спросил Кюхельбекер и добавил: — Я люблю немецкую литературу…
Я немецкого языка не знаю. У меня есть несколько французских книг. Хочешь — возьми!
Вдруг в стороне раздался довольно громкий хлопок шутихи, затем крики, и они увидели объятого пламенем дядьку, который повалился в снег и покатился по нему, пытаясь сбить пламя. К нему на помощь бежали другие служители, но дядька, сообразив, скинул горевший полушубок и прыгал на нем, засыпая снегом.
— Сазонов вечно наступает на грабли, — сказал Пушкин про дядьку, подпалившего свой полушубок.
На какое-то время он забылся, и наступила тишина: это хлопки фейерверков прекратились; показалось звездное небо, до того закрытое разноцветными огнями. В небе, в той стороне, где был Петербург, висела комета; он сразу узнал ее. Это была яркая звезда, от которой исходило сильное сияние, с ясно видимыми лучами. Свет их рассыпался на искрившиеся в морозном воздухе снежинки. Он слышал от взрослых (такие разговоры ходили в Петербурге еще в августе, когда она впервые появилась), что комета что-то предвещает для всех, какую-то катастрофу, но ведь, если она что-то предвещала для всех, значит, она что-то предвещала и для каждого. Что именно она предвещала ему, Саша Пушкин не знал.
