– А почему не член? – участливо спросил Сидельников.
Директор звукозаписи вздохнул:
– Да знаешь… Все эти тред-юнионы… – И Сидельникову почудилось в его ответе высокое мужество.
Слон записал Сидельникову несколько песен Высоцкого на фотоплёнках медицинского назначения. «Рекорд» сипел, но справлялся. В песнях утверждалось отчаянье, зато пелись они абсолютно надёжным, победительным голосом:
Может, были с судьбой нелады
И со случаем плохи дела,
А тугая струна на лады
С незаметным изъяном легла.
Громкости хватало на всю их с матерью двухкомнатную «хрущёвку». Мать стучала ему в дверь и требовала, чтоб он заткнул эти вопли. Вопли ослабевали.
Я весь прозрачный, как раскрытое окно,
И неприметный, как льняное полотно…
На четырнадцатый день невстреч Лора сама пришла к нему домой, то есть к матери, по какому-то делу, и Сидельников за эти двадцать минут обжигающего присутствия даже не вышел из своей комнаты. Из-за двери было слышно, как мать завела разговор о нём. Сходит с ума от нечего делать, две недели назад таблеток наглотался. Теперь вот песни блатные крутит.
К тому моменту Сидельникова посетила страшная догадка насчёт Капусты – Лора специально взяла её к себе жить, чтобы оттолкнуть его! Как ни странно, и в этом случае Сидельников оказался не так уж далёк от истины.
На девятнадцатый день ему позвонила незнакомая женщина Дарья Константиновна и попросила через час прийти по адресу, который сразу и продиктовала. Спросить: «Зачем?» он как-то не догадался. Всё катилось помимо воли, само по себе, как холодный март – в холодный апрель. Через час, очутившись возле дома Лоры, Сидельников подумал, что повредился умом. Он мог найти этот дом с закрытыми глазами, но точного адреса не знал. Как получилось, что звонившая привела его прямо сюда? Впрочем, указанную квартиру он нашёл в соседнем подъезде.
Он позвонил, переждал тишину, снова позвонил. Кто-то в больших, вихляющих шлёпанцах кинулся к двери и замер, неровно дыша. И тогда Сидельников понял, что там за дверью, припав бровью к мутному глазку, приниженная и жалкая, стоит его любовь.
…Потом она скажет Сидельникову, что никогда не была и уже вряд ли будет такой счастливой, как с ним в эту осень. С ним, по сути, ещё бесправным школьником, она вдруг впервые почувствовала себя избранной и защищенной. Всё разбилось в одну минуту, как та стеклянная полочка в ванной над умывальником, одним ноябрьским утром, без пятнадцати восемь. Стоя перед зеркалом, Лора поймала себя на том, что всерьёз размышляет, надевать лифчик или нет: Сидельников, видите ли, где-то вычитал, что для груди опасно, а потому – ни в коем случае. Тоже ещё врач-косметолог… Звонок прозвучал настолько резко, что от неожиданности она всплеснула рукой – и полочка со всеми флаконами вдребезги разлетелась по ванной. На пороге стоял Мехрин с тяжёлым, торжественным лицом.
– Зачем ты…
– Надо поговорить.
– Мне некогда.
Но он уже вошёл и расстегнул дублёнку.
Ей правда было некогда и недосуг – не до разборок со стыдным прошлым. Успеть бы до работы убрать осколки и проглотить чашку кофе… Пронаблюдав, как она мечется между разгромленной ванной и убегающим на плиту кофе, Мехрин обратился непосредственно к потолку:
– А я раньше думал, что имею дело вроде как с приличной женщиной.
Она бросила совок на пол, подошла к Мехрину вплотную и, ткнув пальцем в нагрудный карман пиджака, спросила:
– А ты сегодня изделие номер два не принёс? Ну как же ты… В общем, Мехрин, иди отсюда. С меня хватит. Я тебя больше видеть не могу.
Он протиснулся боком к вешалке, и казалось, через пять секунд можно будет с облегчением о нём забыть. Но, уже застёгнутый на все пуговицы, он проговорил тягучим голосом, глядя мимо неё:
– Ну смотри, блядь. Ты сама знаешь, где я работаю. Я тебе ничего не буду… Ты сама раком встанешь. А вот хахаль твой сопливый – считай, приехал. Он вроде как хочет карьеру… Через твою задницу. Я ему сделаю. Город маленький. Ни в одно ПТУ не возьмут. Дворником будет проситься, дерьмо возить.
После таких слов, уходя, логичнее было бы хлопнуть дверью, но Мехрин притворил её с вкрадчивостью сапёра. И Лора осталась наедине со своими осколками, осознавая, что теперь уж точно не имеет ни малейших прав на Сидельникова, на его судьбу, которая вся ещё впереди, но уже под прицелом этой заразы…
Решив, что скорее откусит себе язык, чем расскажет Сидельникову о мехринских намерениях, она обрекла себя на беспомощность. Выхода не было никакого, кроме расставания. Об этом она боялась думать, но каждый вечер, проведённый вдвоём, усиливал чувство вины, как если бы она прятала в себе инфекцию, убийственную для близкого человека. Причем ей было заведомо ясно: уход Сидельникова (по любой причине) станет сигналом для Мехрина, что место рядом с ней опять свободно и можно возобновлять политзанятия по четвергам. Поэтому письмо из Сорокинска от родственницы, седьмой воды на киселе, с просьбой посодействовать поступлению дочки в пищевой техникум и нагловатым намёком на полупустую жилплощадь Лора восприняла как спасительную подсказку.
…В квартире Дарьи Константиновны стоял застарелый запах чужого быта, лоснились накидки из красного плюша, на кровати укрытые тюлем подушки высились не хуже снежных вершин. И Лора здесь тоже Сидельникову показалась чужеватой. Преодолевая подавленность, он попытался выяснить, к чему эта конспирация, но Лора беззвучно, одними губами попросила молчать. Она льнула и льнула к нему, не поднимая ресниц, с выражением лица блаженно спящей. И, чтобы проникнуть внутрь этого сна, ему достаточно было закрыть глаза, понемногу выпрастывая себя из безобразного марта, из толстой одежды, из комнаты, посреди которой они стояли, прижимаясь друг к другу. И непонятно было, как ей, соучастнице сновидения, удаётся оделять поцелуями сразу всё его тело, от губ до колен.
Потом, роняя на пол хозяйские шлёпанцы, она взбиралась по нему, как по дереву, по-беличьи лёгкая, взбиралась до таких кричащих высот, где два дыхания становятся одним, всё горячо и уже ничего не страшно. И в этот момент из них двоих он всё же был более зрячим. Он умудрялся видеть розовый оттиск помады на её зубах, блеск испарины между грудями, даже поры атласной, чуть вялой кожи. Он сходил с ума от её близости, но ещё острее было осознание того, что никаким обладанием, даже самым полным, ему не утолить эту жажду, порождаемую одним только видом любимого существа.
Так они и простояли посреди чужой комнаты, не посягая на её плюшевые и тюлевые богатства. Потом, уже на кухне за чаем, Лора скажет то, на что она давно не могла решиться, и Сидельников будет упрямо и нудно повторять свои бесполезные вопросы: «Почему? Ну почему я должен уехать? Почему я должен от тебя уезжать? Что случилось? Почему? Что у тебя с глазами, почему ты плачешь?..»
И она не найдёт ничего лучше, чем напомнить Сидельникову, как он пересказывал ей с неподдельным жаром очевидца только что прочитанную «Одиссею» Гомера.
– Помнишь, ты сказал, что ему нужнее всего – вернуться на Итаку? Что он, может, только для того и уехал, чтобы вернуться… Хочешь, я буду твоей Итакой?.. Не пугайся, я пошутила. Но замуж я без тебя не выйду, не надейся.
На следующий день под сурдинку внезапной капели закончилась зима.
Глава одиннадцатая
Впоследствии Сидельников будет пытаться вспомнить Розу в эти месяцы, оставшиеся до его отъезда: как она выглядела, что говорила? И, к своему ужасу и стыду, не вспомнит ничего. Зачем-то всплывёт мытьё полов, о котором его никто не просил. Просто, сидя у неё, обратил внимание на пушистый слой пыли под ногами и со словами «я сейчас» пошёл в ванную за тряпкой и водой. Не то чтобы в нём был силён домохозяйский рефлекс – скорее, вовсе отсутствовал, но в этой запущенности мерещилась неявная угроза. И надо ли помнить о том, как Роза смущённо, с трудом привстаёт на кушетке, словно застигнутая с поличным, а он, такой заботливый, пятится на четвереньках, развозя грязь по полу?
