Он не нашёл простыни и застелил матрас на железной кровати пододеяльником. Стремительно темнело, в окно стали вторгаться мотыльки. Сидельников потушил свет, разделся догола и лёг, накрывшись ветхим колючим одеялом. В темноте возле окна сразу проступило нечто вроде слепого пятна – непроглядно чёрного. Понадобилось привстать, чтобы чернота приняла форму зеркала, занавешенного платком.
Зачем это делают? Ему говорили: в зеркале что-то может задержаться. Душа покойника? Или отражённая смерть? Если есть в этом обычае хоть какой-то, самый слабый резон, то надо прямо сейчас… Он подошёл к зеркалу и сдёрнул платок. Пыльное тельце бабочки ударило по лицу. Диковато глянул взлохмаченный голый субъект с блестящими глазами.
К семнадцати годам Сидельников имел свою самодельную физику, питаемую исключительно интуицией. Согласно этой корявой науке, например, любой предмет, живой или неживой, чтобы быть увиденным, обязан испускать частицы, достаточно быстрые и цепкие для проникновения в зрачок смотрящего или в зеркальную глубину. Позапрошлой ночью зеркало, ещё не ослеплённое платком, отразило одинокое умирание на полу – значит, оно могло вобрать в себя частицы, составляющие образ этой смерти.
Сидельников не догадывался как-то соотнести свою физику с одноимённым школьным предметом, поскольку не испытывал научного доверия к преподавателю, отставному майору, который обычно говорил, вызывая ученика к доске: «Ну-к давай побойчей! Хер ли ждать милостынь от природы?»
Приноравливаясь к молчанию комнаты, потерявшей хозяйку, к ночному дыханию августа за окном, Сидельников пытался если не измерить, то прочувствовать кромешные последствия ухода Розы. Но после долгих вслушиваний, уже около полуночи, он вдруг стал осознавать, что кромешности нет и в помине. То есть это только его, сидельниковская душа была потрясена случившимся, а всё вокруг пребывало в покое, настолько полновесном, словно бы некая мировая чаша сохранила себя в целости, без малейшего изъятия, не расплескав ни капли, и скорее даже чем-то пополнилась…
Над затихающим хором цикад и лепетом деревьев, над сонными вздохами города – поверх всего – можно было расслышать океанскую работу каких-то колоссальных лёгких, которая удивительным образом совпадала по ритму с ровным дыханием согнутого в зародышевой позе, почти уже спящего Сидельникова.
Перед тем как уснуть, он не забыл посильнее зажмурить глаза, чтобы удостовериться – продолжают ли свою быструю таинственную жизнь крохотные существа, видимые только с изнанки глаза, под закрытыми веками?
Они продолжали как ни в чём не бывало.
Глава двенадцатая
Из деревни он сразу отправил письмо Лоре, сопроводив нетерпеливые грустные слова картинкой с надписью: «Со мною вот что происходит». На рисунке чернело под мелким дождём луковое поле, где насекомые фигурки студентов, груженные мешками, неуклонно брели к одной большой цели – тракторному прицепу, увязшему в колее. Ответа Сидельников не дождался – ни на это письмо, ни на два последующих.
Хозяйка дома, в котором его поселили, сырая крупная женщина неясного возраста, взирала с уважением на сидельниковскую эпистолярную активность, а затем, посетовав на сломанные очки, попросила написать письмо от её имени.
«Здравствуй, моя старшая дочь Людмила и твой муж Вячеслав!..» – писал Сидельников под громкую диктовку.
– Во первых строках письма сообщаю, что мы живём хорошо. Ноги у меня болят. А несмотря, что перед дождями картошку не убрали, в доме не у шубы рукав, твой младший брат Николай лежит на печи и сцыт…
– Не ври, я только один раз, – вяло возразил присутствующий здесь же Николай.
«…лежит на печи и писяет под себя (один раз)», – начертал Сидельников с уверенностью опытного редактора.
Сельская жизнь наводила на него тоскливый ужас. И не столько потому, что всё вокруг утопало в жирной грязи – к ней Сидельников почти привык: при каждом шаге от дома до работы и уже на поле приходилось выкорчёвывать ноги, как тяжеленные пни, и каждый новый шаг встречала новая трясина, то левая, то правая… Но даже во сне он помнил, что скоро уедет отсюда. А в лицах деревенских жителей, особенно немолодых, в их фигурах и чавкающей походке угадывалась пожизненная приговорённость к этому месту, которое стыдно не любить, поскольку – родина.
Когда небо ненадолго прояснялось, луковое поле становилось подобием пляжа – первокурсницы стягивали с себя свитера и блистали цветными купальниками. В месиве первобытной грязи нарядно раздетые девочки казались ещё более нарядными и раздетыми.
Ребята – их, кроме Сидельникова, было трое – все без исключения сочиняли стихи, которыми при любой возможности зачитывали друг друга до потемнения в глазах. Так, под прикрытием трескучего трактора хипповатый поэт Костя продекламировал обращение к своей далёкой возлюбленной: «Тише! Ты входишь в меня!» Эта фраза повторялась раз двенадцать одёргивающим рефреном:
Тише! Ты входишь в меня!
Дескать, входи, конечно, но потише, пожалуйста, – не шуми, как этот трактор…
Другой поэт, бородатый Юра, неожиданно посвятил стихотворение Сидельникову, но не показал адресату, а распространил на манер подмётного письма. Видимо, потому, что в посвящении звучал горький упрёк:
Зачем не пьёшь с бородачами
И песен наших не поёшь?
Пили на самом деле неумело, но усердно. Однажды Сидельников принял участие в мероприятии, которое затеял Беслан, сын кавказского прокурора. (Знакомясь, он так и представлялся: «Беслан, сын прокурора».) Купленное впрок вино «Агдам» прятали, как партизанскую взрывчатку. Когда стемнело, на краю поля развели костёр. Две приглашённые девицы Сидельникову показались необыкновенно красивыми. Они деловито расстелили на земле целлофан и разложили принесённые помидоры. Все четверо были как-то неестественно оживлены, но не знали – за что пить. Сын прокурора каждую фразу начинал со слов: «У нас в горах…» Сидельников молчал. Плодово-ягодный «Агдам» горчил, как пережжённый сахар.
Высокая девушка Наташа загадочно улыбалась Сидельникову, не забывая руководить маленькой худой Любочкой. Она бросила распалившемуся Беслану: «Не хватай меня за глупости!» А когда Любочка положила Сидельникову на плечо мятную головку, Наташа подозвала подругу и демонстративно громким шёпотом спросила: «Ты помнишь, что у нас сегодня месячные?»
Ночью Сидельникову приснилась Роза. Был разговор, лёгкий, ни о чём. Но смущал и пугал платок у неё на голове, повязанный задом наперёд, полностью занавешивающий лицо, словно это не лицо, а затылок. Сидельников спросил, зачем она так надела.
– Тебе лучше не видеть, как я сейчас выгляжу.
Ещё поговорили о чем-то незначительном, и она сказала безо всякой связи:
– Зато я теперь знаю о тебе всё. Ты только не бойся ничего, ничего не бойся.
К середине месяца погода вроде бы одумалась, посветлела, и тут же странным образом захирели полевые работы. Детина из комитета комсомола, всегда с засученными рукавами, но не вынимающий руки из карманов, перестал подзуживать и подгонять. Потом сломался трактор. Сидельникову два раза доверили лошадь с телегой, и он, абсолютно счастливый по причине полного взаимопонимания с понурой клячей, изумлялся ненужности вожжей. В пределах видимости пункта назначения он начинал мысленно репетировать командную интонацию для слова «тпрру-у!», но испытанный скакун сам останавливался в точности там, где надо. На третий раз конюх был не в духе и оставил Сидельникова ни с чем, пробурчав что-то в том смысле, что лошадь сломалась тоже, как и трактор. Теперь можно было хоть целыми днями лежать на спине, лицом к лицу с сентябрьским небом, не выражающим ничего, кроме бесприютности.
Закрывая глаза, он видел Розу, лежащую сейчас вот так же – на спине, только без всякого неба, под двумя метрами глины и доской, обтянутой красным сатином, но в его снах она была живой и улыбчивой, почти не говорила и всем своим поведением давала Сидельникову понять, что горевать, в сущности, не о чем, всё правильно. Так что он пробуждался приободрённый и если на задворках промозглого утра натыкался памятью на недавние похороны, то они представали необъяснимой оплошностью, не имеющей автора.
