И подобное отношение к прессе было общим государственным правилом. Донской, к примеру, заставлял писать ответы во все газеты, включая собственную заводскую многотиражку, если в них был хотя бы только критический намек на наш завод или его работников. После того, как я дал в морду пожарному, прошел слух, что статья об этом инциденте появилась где-то в ведомственной газете МВД в Алма-Ате. В области этой газеты найти не смогли, и тогда директор дал дополнительное задание ближайшему командированному в Алма-Ату. И только когда тот привез оттуда нужный номер, и когда директор убедился, что ни обо мне, ни о заводе в статье не было ничего плохого, успокоился.
Да, не все в советских газетах могло быть напечатано, но о советских людях, об их нуждах и интересах печаталось в сотни раз больше, чем сегодня. И главное, эти газеты обязательно читались теми, кого это касалось. Попробовал бы в СССР какой-нибудь козел-депутат или чиновник вякнуть, что он, дескать, «Дуэль» не читает. Не «Дуэль» бы была виновата, что ее не читают, а он, мерзавец, был бы виноват в этом. Потому что в СССР была обязанность слушать слово. Потому, хотя полной свободы слова и не было, но слово было в тысячи раз свободнее, чем сегодня.
Более того, у Друинского было и серьезное преимущество передо мною — он был членом партии и членом парткома завода. В конфликте с Топильским он мог повести за собою коммунистов (или членов КПСС, если быть точным), а учитывая разницу в авторитетах его и Топильского, можно не сомневаться, что не только мы, итээровцы, но и парторганизация поддержала бы главного инженера.
Поставив себя на место Друинского, видишь, что все козыри в твоих руках, и уж если при таком раскладе сил не драться, то когда уж тогда и драться? И по характеру Друинский был боец, и обязан был спасти главное дело своей жизни, но… Но что-то не дало ему это сделать. Что?
Пятый пункт
Вот тут я и возвращаюсь к мысли, что когда начинаешь драку, нужно иметь позицию, на которой тебя никто не обвинит, что будь на твоем месте другой человек, то и дело бы шло прекрасно, и этого конфликта не было бы. Нельзя наносить удар, который твои противники отобьют тем, что причиной его объявят не дело, за которое ты дерешься, а тебя. А поскольку они виновны, то можно не сомневаться, что именно это они и сделают. Была у Друинского такая позиция? Был ли он уверен, что причиной конфликта не объявят лично его? Тогда я этого не понимал, поскольку, повторюсь, мы на Друинского с этой стороны совершенно не смотрели, но сейчас я прихожу к выводу, что Друинский не смог начать драку потому, что был евреем.
Выступи он открыто против русского Топильского, и виновные во всем министерство и обком тут же объявили бы этот конфликт тем, что жид пархатый завалил технологию, не может освоить производство и начал свои жидовские интриги. Официально, само собой, об этом бы и слова никто не сказал, но неофициально виновные в развале дел на заводе только этим бы все и объясняли. Это версия, но опыт мне подсказывает, что эта версия наиболее реальная. В результате Друинского сняли бы со стандартной формулировкой «за плохую работу» (а завод ведь действительно отвратительно работал), но всем бы негласно объяснили, что он жидовский интриган и специально разваливал дела на заводе, чтобы этим свалить русского Топильского и залезть на его место. В конечном итоге Топильский еще пару лет добивал бы завод, а Друинский никогда бы не отмылся от этого позора. Что оставалось делать? Выбор очень не богат: чтобы доказать, что он работает на заводе не ради своей должности, Друинскому осталось самому бросить в морду министерству заявление о своем увольнении. После этого министерство и обком уже не могли сказать, что дело в интригах главного инженера — главный инженер не цеплялся за свою должность, — теперь надо было заниматься директором. Но теперь и после снятия Топильского Друинский не мог остаться на заводе, иначе это опять-таки выглядело бы той же жидовской интригой, но более тонкой. Теперь Друинскому надо было действительно уходить.
Мне тогда это было совершенно непонятно. Сменили директора, новый директор В.И. Кулинич был вполне адекватен, казалось бы, надо начинать работать, но по заводу упорно циркулировали слухи, что Друинский увольняется. Я не хотел в это верить — зачем ему увольняться, раз Топильского уже нет?! И когда о предстоящем увольнении Друинского сказали официально, я пошел к директору и заявил Владимиру Ивановичу, что так нельзя, что без Друинского будет неимоверно трудно, что он обязан сделать все, чтобы оставить Друинского в должности главного инженера. Кулинич досадливо поморщился, поскольку я, видимо, был далеко не первый, и сказал: «Я это понимаю и сделал все, что мог, но безрезультатно».
Вот так! Для нас «пятый пункт» Друинского ничего не значил, а для него он был, скорее всего, обстоятельством непреодолимой силы, для него «пятый пункт» был тем «булатом», который его сразил.
Таким он и остался
В конце рассказа о том периоде истории завода хочу описать пару случаев в виде эпилога. Сначала о Топильском.
Став начальником техотдела, он стал начальником штаба моего прямого начальника — главного инженера, т. е. и для меня начальником. А итогом работы научно-исследовательских Подразделений ЦЗЛ были отчеты о научно-исследовательских работах. Их подписывали исполнители, затем начальники лабораторий, затем я, после меня Топильский и утверждал отчет главный инженер. Началось с того, что отданный ему на подпись первый же отчет лежал и лежал в техотделе — Топильский его не подписывал. Я пошел к нему, узнать, в чем дело — чем он недоволен? Петруша по старой привычке скорчил презрительную физиономию и начал листать отчет, жуя сопли ни о чем — никаких конкретных замечаний не делал, но был недоволен «во-още». Я забрал у него отчет и пошел к Масленникову, положил отчет ему на стол, сообщив, что подписи Топильского я получить не могу и не понимаю, чего он хочет. Сашка в свою очередь презрительно ухмыльнулся и утвердил отчет, не глядя, из чего я понял, что Топильский по поводу этого отчета уже жевал сопли и у него.
После этого случая до Топильского дошло, что если главный инженер утверждает технологические документы без начальника техотдела, то это демонстрация того, что как специалист Петруша никому не нужен. А дальше я Топильского просто не помню — семь лет с ним работал, а в памяти ни единой умной мысли от Топильского, и ни единого конфликта с ним — как будто его и не было. Разве что анекдот, когда он предложил снова капитально отремонтировать печь, которую долго не могли разогреть после капитального ремонта. Как я писал, Тятька справился с этой проблемой за неделю. А последний оставшийся в памяти эпизод с Топильским такой.
К тому времени я уже лет семь работал заместителем директора и по своей должности подписывал работникам завода массу заявлений о выписке всякой всячины, в том числе без звука подписывал заявления и Топильскому, руководствуясь, в общем-то, неправильной мыслью американских президентов, что «Самоса — сукин сын, но это наш сукин сын». То есть у Топильского в принципе не могло быть ко мне никаких претензий, даже в принципе не могло быть оснований для вражды ко мне.
После перестройки, особенно после развала СССР в Казахстане, как и везде, повылезала всякая дрянь, которая общественно-полезным трудом заниматься не хотела, да и не умела. Стала эта дрянь передовиками национального возрождения казахского народа. А у нас в Ермаке стоял памятник Ермаку, работы (уже запамятовал фамилию) известного киевского скульптора. Памятник этот охранялся государством. И стал этот памятник вместе с названием города, как гвоздь в заднице у этой дряни, причем в основном у алмаатинской дряни. Наши казахи, включая наших местных казахских националистов, претензий к Ермаку не имели. Конечно, в многонациональной семье не обходится без бытовых конфликтов, в ходе которых, исчерпав все разумные доводы, начинают вспоминать и национальность. Но я не сильно преувеличу, если скажу, что мы жили со своими казахами душа в душу.
Помню такой случай. Приехала в Ермак пара автобусов казахских националистов из Алма-Аты устроить митинг по поводу переименования нашего города. Тут нет исключений: все столицы переполнены бездельными дегенератами, и во всех республиках маразм расползался со столиц на окраины. Так вот, на этот митинг пришли городские власти, собрались праздные зеваки всех национальностей, но не было наших местных казахов — они демонстративно не явились. В результате алмаатинские дегенераты вместо заявленной повестки весь митинг посвятили ругани в адрес наших казахов.
И вот однажды ночью по команде городских властей памятник Ермаку уничтожается. Команду дали русский и казах, а уничтожил памятник немец — интернационал, блин! Эта подлая выходка возмутила, в общем, всех — и русских, и казахов. А я к тому времени уже имел репутацию и публициста, и русского шовиниста, и… короче, много я всяких репутаций имел, и надо было их оправдывать. Само собой, я публикую в заводской многотиражке статью, в которой называю городские власти преступниками, совершившими деяния, предусмотренные двумя статьями уголовного кодекса Казахстана — разжигание межнациональной вражды и уничтожение памятника, охраняемого государством. Власти вызвали прокурора, и тот дал им справку, что он в их действиях ничего преступного не видит: и глазки протер, смотрит-смотрит, но ничего, даже близко, преступного, ну, не видит! С этой справкой власти обратились в суд в защиту их чести и достоинства, судья, само собой, от прокурора не отличался, мои доводы пропустил мимо ушей, признал, что власти не совершили двух преступлений, а меня обязал оплатить властям моральный вред где-то в объеме моей месячной зарплаты. Это он устно объявил в суде, а дня через три Верховный Совет Казахстана издал указ, обязывающий строго наказывать за разрушение памятников.
