Та Клер исчезла навсегда. Годы, проведенные ею в Нью-Йорке, в корне изменили ее — и, должен признать, к лучшему. Если не считать устроенного ею блестящего вечера с Орсоном, она во время моих приездов никогда не уделяла мне времени больше, чем нужно для завтрака на ходу или стаканчика вина поутру. Но с каждым разом она выглядела все ярче, эффектнее, удовлетвореннее. Я радовался за нее. Трудно было представить Клер снисходительной, но именно такой она и стала, даже в рецензиях. Она больше не прибегала к язвительному презрению и не занималась эстетским препарированием, которое когда-то было фирменным знаком ее критических выступлений. Клер поняла, что подобная интеллектуальная акробатика привносит напряжение в статью, а дохода от нее хватает разве что на завтрак в нью-йоркском ресторанчике. Вместо этого она оттачивала тот стиль, который одновременно раздражал и очаровывал читателей. Хотя саркастическое острословие оставалось при ней, теперь Клер пользовалась им, чтобы помочь начинающим талантам: короткометражка, что-нибудь второстепенное, единственная заслуживающая похвалы роль в дряненькой постановке. У ее читателей возникало ощущение, что они соучаствуют с ней в отыскивании жемчужных зерен среди растущей кучи кинонавоза. Общаясь со мной, она не притворялась, что чувствует себя неловко, эксплуатируя плоды собственной популярности: несколько пользующихся успехом книг, лекции за хорошие деньги, приглашения на фестивали и конференции в Штатах и за рубежом. Теперь она с одинаковым удовольствием и путешествовала, и оставалась дома в купленной ею маленькой, но роскошной квартирке в районе Восточных Восьмидесятых улиц. Долгие годы она кипела гневом праведным из-за того, что мир никак не желает ее признавать. Теперь, когда мир воздал ей должное, она с благодарностью принимала аплодисменты.
Пусть неохотно, но я вынужден был признать, что к новой Клер вместе с успехом пришла сексуальность. Это было ничуть не похоже на ту пылкую богемную привлекательность, которая когда-то раздразнила мое мальчишеское вожделение. Теперь она обрела лоск уверенности, холеное изящество манер. Она стала стройнее и одевалась так, чтобы самым выигрышным образом подчеркнуть это. На заднем плане у нее всегда маячили любовник, а то и два, но не какие-то нищие студенты, а мужчины состоятельные.
Я чувствовал себя ископаемым из доисторической эпохи в ее жизни, и поэтому длинное и взволнованное письмо о Саймоне, сиротах и катарах начал с извинений. Жанет я не назвал, но намекнул на необычное деморализующее воздействие, которое оказывают на меня эти фильмы. Я знал, что могу показаться безумцем, но меня это уже не волновало. Вопрос уже вышел за чисто научные рамки — это был крик о помощи. И я хотел, чтобы она поняла это.
К моему удивлению, Клер позвонила мне в день получения письма. Это было краткое, но настойчивое приглашение, выраженное в откровенно заботливом тоне.
— Дорогой, не исключено, что ты влип гораздо сильнее, чем тебе кажется. Я хочу увидеться с тобой немедленно. Ты сможешь приехать поскорее?
— Как поскорее?
— Сейчас. Завтра. Можешь?
— У меня ведь лекции. Нужно будет…
— Заяц, я за тебя волнуюсь.
Она за меня волнуется! Тон ее заставил меня забеспокоиться еще больше.
— На следующей неделе. В самом начале.
— Номер в отеле не заказывай. Остановишься у меня. Только не откладывай. Это важно.
Клер сказала, что нам «важно» встретиться. Я ушам своим не верил. Меньше всего рассчитывал я услышать от нее дежурное утешение. Но ее голос по телефону вселил в меня надежду. Может быть, у меня будет возможность излить душу.
Что я и сделал. Только излил ее не Клер, а незнакомцу, который, как выяснилось, знал мою историю лучше, чем она.
Прилетев в Нью-Йорк, я сразу же направился к Клер, где мне были обещаны скромный стол и долгий вечерний разговор. Но к моему глубокому разочарованию, выяснилось, что обед вовсе не пройдет á deux[52]. Там оказался кое-кто еще — темноволосый, очень худой, но поразительно красивый человек лет под пятьдесят, одетый в мешковатый черный костюм и свитер с высокой шеей. Его волосы, в которых поблескивала седина, являли собой курчавую, косматую гриву, которая, ниспадая, переходила в неровную короткую бородку и усы. Английский его был настолько хорош, что акцент почти не слышался. Клер называла его Эдди. Я бы и не догадался, что он итальянец, если бы Клер не назвала фамилию — Анджелотти.
— Эдди — новый киноархивист в Нью-Йоркском университете, — сообщила она мне.
— Стараниями Клер, — признал Эдди, — Она меня им просто навязала.
Не без укола хорошо скрытой ревности я решил, что Эдди — ее новый любовник. А, собственно, почему бы и нет? Внешне он был очень привлекателен и явно неплохо владел искусством той словесной пикировки, которая нравилась Клер. Эта парочка вела через стол разговор о кино — ни дать ни взять мастера пинг-понга: быстрые, замысловатые подачи симпатий и антипатий, и каждое суждение с сильной подкруткой. Сильно надкусанным яблоком раздора в тот вечер было посмертное скандальное творение Пазолини, которое они смотрели накануне вечером, — «Сало́{345}», грандиозная кульминация фестиваля садистских фильмов, ставшая самой горячей темой для киноманов. Мне показалось, что они с предыдущего вечера так и не прекращали своего спора. Эдди считал, что этот фильм — бесспорно, антифашистская декларация.
— Ни в коем случае, — горячо возражала Клер. — Он понравится фашистам. Это полная капитуляция перед их эстетикой. Красота жестокости. К тому же с музыкой Карла Орфа{346}. Если бы его показывать персоналу Бухенвальда, был бы многомесячный аншлаг.
— Но этот фильм, — стоял на своем Эдди, — сделан с определенным формалистическим интересом к деталям, который объективным образом дистанцируется…
Клер была категорически против.
— Эдди, я тебя умоляю! Ты никогда не победишь зверя, показывая ему, какой он есть на самом деле, и уж меньше всего, показывая «объективно». Он гордится тем, что он такой. Ему это нравится. В этом и состоит суть садизма — он за пределами такого понятия, как стыд. Фильмы вроде «Сало» взывают к тем же чувствам и во всех остальных. Единственный способ победить фашизм, это снова и снова показывать людям, чего в нем нет. А в нем нет радости, любви, невинности. «Пение под дождем»{347} — вот самый сильный антифашистский фильм.
Отвергнув этот довод, Эдди повернулся ко мне. Он сказал, что Клер высидела полчаса, а потом стала уговаривать его уйти.
— Возможно, местами натурализм слишком уж силен, — уступил он, но в его голосе слышалась снисходительность.
— Да, слишком, согласна, но не для глаз, — возразила Клер. — Для носа. Ты не почувствовал, что по залу так и тянет блевотиной? На самом деле это вселяет надежду — среди ходящих в кино есть еще люди, которых выворачивает наизнанку. Мера инстинктивной цивилизованности. А я уже было перестала надеяться. Или в «Транс-Люкс Исте» всегда так воняет? Как бы там ни было, но я успела уйти, не внеся своего вклада.
Добрая, прежняя Клер — тот же самый непримиримый дух, сражающийся за Добро, Истину и Красоту. А я снова вернулся в ее жизнь с сообщением, что нас ждет кое-что похуже, чем «Сало». Саймон Данкл — импресарио Зла, Лжи и Уродства.
Обед был в самом разгаре, когда я пришел к выводу, что ошибся насчет отношений между Клер и Эдди. В разговоре между ними слышались нотки, свидетельствующие о совсем недавнем знакомстве и чисто научном интересе друг к другу. Клер тем временем ни словом, ни намеком не давала мне понять, кто такой Эдди, разве что сообщила, что годом раньше они познакомились на симпозиуме сценаристов в Милане. У меня было такое впечатление, что Клер всеми силами старается обратить познания Анджелотти мне на помощь. Ее легендарный десерт (шарлотка с горой крема — одно из любимых моих лакомств в прежние дни) впечатлил меня, но в то же время ввел в недоумение. Ведь Клер прекрасно знала, что я перелетел через всю страну не для того, чтобы провести вечерок в разговорах о кино, пусть даже искрометных. Наконец я с легким нетерпением решил направить беседу в нужном мне направлении. Мой вопрос было довольно неуклюжим, но я просто вывалил его на стол.
— Я как-то читал книгу, написанную неким Анджелотти. Случайно не ваш родственник?
Его фамилия, которую назвала Клер, представляя нас, не прошла для меня незамеченной. Поскольку он не был похож на священника ни одеждой, ни разговором, ответ, который я услышал, был для меня полной неожиданностью.
— Моя маленькая монография о манихейцах? Любопытно, что она попалась вам на глаза.
Клер бросила на меня притворно рассерженный взгляд.
— Ну вот, ты испортил мой сюрприз. Отец Анджелотти — член Oculus Dei.
