"Ваш отец серьезно заболел двухсторонним воспалением легких. Окружен лучшими докторами и уходом. Буду извещать ежедневно. Глубокое сочувствие и любовь. Элиза".
И Бэнни шагал взад и вперед по палубе один-одинехонек и испытывал все те угрызения совести, которые предсказывал ему Вернон Роскэ. О, разумеется, он должен был быть добрее, терпеливее с этим дорогим, милым стариком! Разумеется, он должен был приложить больше стараний к тому, чтобы лучше понять его и помочь. И вот теперь судьба увозила его от него все дальше и дальше, каждый день отдалял его на пятьсот или шестьсот миль, и в каждое мгновение могла отдалить его на такое расстояние, какое нельзя уже будет учесть… Отец это, должно быть, чувствовал. Бэнни перебирал в своей памяти все его слова, и ему казалось, что м-р Росс предвидел близость конца и давал ему все советы, какие он только мог.
Ничего в душе, кроме этих мучительных угрызений совести… Ничего! Но вот постепенно в памяти возник один давний-давний спор, который раздвоил мысли Бэнни. Разве имели право люди, устраивая свои дела, поступать так, как поступал его отец? Разве могла продолжать свое существование цивилизация, основанная на подкупах правительств? Нет! — отвечал ему его внутренний голос. Нет, не могла! Но в таком случае он должен был все-таки иначе вмешаться в это дело. Более любовно. Должен был всеми способами убедить отца порвать с этой системой. Но когда? В какой момент мог бы он это сделать? Отец подкупал правительство с того времени, как Бэнни себя помнил.
Когда он был совсем еще маленьким-маленьким. Все крупные промышленники всегда подкупали правительство, делая это до или после выборов. И в какой период своей жизни может мальчик сказать своему отцу: "Тот путь, по которому ты идешь, неправильный. Дай мне указать тебе настоящий"? Нет, Бэнни был бессилен что-нибудь сделать… Так же точно, как он ничего не мог сделать и во всей этой истории с Ви Трэсси. И опять было одно только острое ощущение тяжелого горя, мучительная боль одиночества. Все старое уходит… уходит одно за другим… И куда, куда уходит? Это была тайна, от которой в такие минуты, как эта, кружилась голова. Вам казалось, что вы стоите на краю пропасти и смотрите туда, вниз, в самую бездну.
Совершенно невероятная, недопустимая мысль, чтобы его отец, который был таким реальным, таким живым, который в течение столького времени составлял как бы часть его самого, — мог вдруг исчезнуть, перестать существовать! И в первый раз за все время Бэнни спросил себя: может быть, Элиза была права? Может быть, духи существовали?
Вечером новое известие:
"Состояние без перемены. Шлем приветы и любовь".
Эти слова повторялись во всех телеграммах — и на следующий день, когда "состояние все было то же и назавтра ждали кризиса", и еще на следующий, когда больному стало хуже… И вот на третий день утром получилась трагическая весть.
"Дух вашего отца переселился из этого мира в другой. Но он всегда будет с вами. Он с такой любовью говорил о вас до самой последней минуты. Элиза".
Одновременно получилась телеграмма от Берти.
"Я была при кончине отца. Он простил меня. И ты меня тоже прости".
Когда Бэнни это прочел, он бросился на кровать, зарылся в подушки и плакал, как плачут маленькие дети… Да, он прощает ее, — ответил он Берти, — и да простит их всех тот, кто дал им жизнь.
Глава двадцатая
ПОСВЯЩЕНИЕ
I
Бэнни был теперь совсем один в этом ревущем и грохочущем Нью-Йорке, среди всех этих семи миллионов незнакомых ему людей. Разумеется, нельзя было избежать репортеров: этот случай представлял "общечеловеческий интерес", — сама судьба вырывала из рук сенатских судебных следователей одного из нефтяных магнатов. В стране заканчивалась в это время предвыборная кампания, и каждый малейший намек, касавшийся нефтяного скандала, имел важное значение.
Бэнни получил несколько каблограмм и телеграмм с выражением сочувствия и соболезнования; от Верна и Аннабели; от Поля и Руфи; от Рашель, ее отца и братьев; и была одна и от принцессы Мареску, подписанная прежней интимной подписью "Ви-Ви".
Бэнни купил себе билет домой через Вашингтон и в вагоне углубился в чтение старых газет, до которых последнее время не касался. Они подробно, день за днем описывали, что произошло с мечтами его детских снов, с "этим большим-большим нефтяным полем". Целый океан огня бушевал на земле. Он превращал ночь в день, освещая все своим пламенем; и день — в ночь, наполняя весь воздух густыми облаками черного дыма. Сверкающие реки горящей нефти текли по долинам, и страшные вихри перекидывали огонь с одного холма на другой. Погибло двенадцать колоссальных складов, погиб весь нефтяной перегонный завод, и около трехсот вышек были сметены и уничтожены в этом клокочущем и ревущем горниле. Это был самый страшный пожар во всей истории Канады. Убыток высчитывался в восемь или десять миллионов долларов.
В Вашингтоне у Бэнни было с кем поделиться своим горем.
Там был Дан Ирвинг. Они долго бродили по отдаленным улицам города, и приятель Бэнни говорил ему, что он сделал все возможное в создавшемся трудном положении. Дан уверял Бэнни, что он ни минуты не думал дурно о его отце. Он поставил себе в обязанность все узнать и узнал и теперь подтверждал это Бэнни: все крупные американские дельцы всегда подкупали правительства. Вначале это шокировало Дана, но он вскоре потом понял, что это была определенная система. Без подкупа правительства американская крупная промышленность существовать не могла. Этому можно было найти доказательства в инстинктивной реакции всего промышленного мира по отношению к нефтяному скандалу, в решении все это "замолчать" и обвинить и подвергнуть наказанию не самих преступников, но раскрывателей преступления.
И они начали говорить о политике, что было очень хорошо для Бэнни, так как отвлекало его от его тяжелых мыслей. Дан делал все что мог в этой президентской кампании, но его бессилие его удручало. Вся общественная капиталистическая машина интенсивно работала для приведения в исполнение новой задачи: представить американскому народу в наилучшем свете жалкого, маленького человека, пятистепенного провинциального политика, мечтавшего только о том, чтобы сделаться собственником магазина, и внезапно превратившегося в "великого молчаливого сильного политического деятеля" и народного героя. Единственно, что от него ждали, — это уменьшения подоходных налогов; во всем остальном он представлял собой полнейший нуль. Газетные сотрудники приходили в отчаяние от того, что им приходилось все время писать по этому поводу, но ни на какие другие темы не было спроса. И что мог проделать Дан с его издательством рабочей прессы, которое выпускало не более десяти малоизвестных газет, имевших в общем не больше сотни тысяч подписчиков, — издательством, в котором часто не хватало денег на уплату за помещение под контору.
— Я как раз об этом-то и хотел с вами поговорить, — сказал Бэнни. — Перед тем как я уехал из Франции, отец дал мне миллион долларов в акциях "Консолидированного Росса". Не знаю, что они будут стоить теперь, после пожара, но Верн говорит, что все решительно было застраховано. Самый капитал я еще трогать не буду, так как я не выработал еще никакого плана действий, но я хочу вложить тысячу долларов в месяц из получаемых мною доходов в ваше дело. Это вам поможет?
— Поможет? Бог мой, Бэнни, мы никогда еще не думали о такой сумме денег!
— Я только с одним условием вложу эти деньги, — продолжал Бэнни, — с условием, чтобы вы получали из них по двести долларов в месяц жалованья. Какой смысл влезать вам в долги ради финансирования радикального движения?
Дан засмеялся.
— Смысл тот, что если бы этого не делать, то никакого радикального движения уже давно не существовало бы. Вы первый "жирный ангел", спустившийся к нам с небес.
— Подождите, подождите, — сказал Бэнни, — неизвестно еще, какова-то будет моя комплекция. Я уверен, что мой друг Вернон Роскэ сделает все возможное для того, чтобы спустить с меня весь мой жир. Он великолепно знает, что все, что я получу, пойдет на такие предприятия, которые его не очень-то обрадуют.
— Кстати — о Верне, — сказал Дан. — Слыхали ли вы что-нибудь о заграничных концессиях Роскэ? Эта история заткнет за пояс историю с сеннисайдскими договорами, если только нам удастся добиться, чтобы сенат назначил ревизию.
II
В Чикаго Бэнни ждала масса писем. Он послал каблограмму секретарю отца, спрашивая, было ли среди бумаг его покойного отца его завещание. Секретарь ответил, что среди парижских бумаг никакого завещания не было, а Берти в свою очередь прислала каблограмму, в которой говорила, что она уверена что эта подлая женщина завещание уничтожила. Не было ли у Бэнни какого-нибудь документа за подписью отца или ее. Но у Бэнни не было ничего, кроме ордера отца на выдачу акций "Консолидированного Росса", и это, конечно, удовлетворить Берти не могло бы. Бэнни послал каблограмму Элизе в Париж, прося ее письменно подтвердить то условие, какое заключил с ней его отец, по которому она получает миллион долларов и отказывается от своей части наследства в пользу детей м-ра Росса. Ответ получился от фирмы американских адвокатов в Париже, уведомлявших его от имени их клиентки, м-с Элизы Гунтингтон-Оливье-Росс о том, что она не имела ни малейшего понятия об условии, о котором он упоминал в своей каблограмме, и что она требовала полностью полагающуюся ей по закону часть. Читая это, Бэнни мрачно улыбнулся: столкновение спиритизма с социализмом. А вскоре еще новое столкновение — на этот раз капитализма с социализмом. Бэнни отправился к компаньону своего отца в его контору, где они могли поговорить совершенно откровенно. И они так именно и "поговорили". Первое заявление Верна было для Бэнни совершенно неожиданным ударом: отец Бэнни ошибся, считая, что у него оставались те акции "Консолидированного Росса", ордер на которые принес Бэнни, а потому этот ордер не имел никакой уже цены. Все эти акции были проданы по распоряжению Росса уже порядочно давно. Очевидно, за время болезни память старика ослабла, а быть может, его увлечение спиритизмом заслонило все другие интересы, и он перестал отдавать себе отчет в своих денежных делах. Да, дела эти были в очень неважном состоянии. Во-первых, компания "Консолидированного Росса" фактически обанкротилась. Верн как раз только что получил уведомление из страхового общества, что они не могут удовлетворить всех его требований, так как у них были доказательства, что причина пожара — поджог. Они не говорили этого прямо, но предполагалось, что Верн и его агенты подожгли нефть в силу того, что у компании был переизбыток нефти, и они опасались понижения рыночных цен.
